Петр Замойский - Повести
— Отпустил старик? — спросила она.
— На весь день.
— Есть захотел? Там хлеб и вобла в мешке.
— Хлеба я своего принес. Хороший, белый пирог.
И, смущенно отвернувшись, добавил:
— Тебе пирог‑то. Тятьке не давай.
Она ничего не ответила и открыла фартук.
— Погляди‑ка чего нашла.
В фартуке лежала куча перепелиных яиц. Разноцветные, пестрые, будто покрыты веснушками. Некоторые зеленые, больше серые или почти белые с черными и бурыми пятнышками.
— Одно гнездо отец нашел, другое я чуть не раздавила. А вот гляди еще…
Мы с Филькой вскрикнули. Мать из‑за пазухи вынула большую перепелку.
— Отец подкосил.
Я взял перепелку. Она была теплая. Подкошено у нее крыло и нога. Перепелка жирная, тяжелая. Филька старался открыть ей клюв, где застряла травинка.
— Не мучь ее! — с сердцем сказала Фильке мать. — Девчонка спит?
— Спит, да бог смерти не дает, — пробурчал Филька.
Мы подошли к телеге. Мать посмотрела в зыбку, ощупала тряпку под девчонкой, потом начала мыть тряпку. Вымыв ее, сама умылась. Пришел и отец. Он вел Князь–мерина, которого в самом деле забыла смерть, — так он был стар. К моему удивлению, мерин действительно поправился, и когда отец прошел с ним возле молодой лошади и когда та прижала уши, мерин тоже прижал свои и даже пытался поднять ногу и лягнуть. Но в последний раз он лягался, вероятно, не менее двадцати лет тому назад и сейчас только взмахнул жиденьким хвостом.
Привязав мерина за колесо на вожжу, отец принес ему ведро воды, предварительно в нем умывшись. Потом уже подошел к нам.
— Как дела, сынок? — спросил он, вынимая табакерку с табаком.
— Как и вчера, — ответил я. Отвечать так научил меня Ванька. Мне это нравилось.
Отец без удивления посмотрел на меня и запустил понюшку сначала в одну, затем, передохнув, в другую ноздрю.
— У кого на харчах? — спросил он.
— У Карпа Устинова.
— Какой день?
— Третий черед.
— Старик не продал ему душу?
— В четвертном все дело.
— Сойдутся. Один сбросит, другой накинет.
Мать собирала ужинать. Расстелила дерюгу, поставила деревянную чашку, выложила из мешка хлеб, ложки. С чашкой подошла к костру, где из ведер уже разливали квас с луком и мелко накрошенной вареной воблой, купленной мужиками вскладчину.
Совсем почти стемнело. Огонь костра светил ярко, брызгая искрами. В лесу одиноко пели какие‑то птицы. Скоро раздалась песня соловья. И сразу умолкли все птицы. Они тоже как бы слушали его.
Сходили за кашей. Каша горячая, пахла конопляным маслом. Филька держал на коленях перепелку. Яйца куда‑то мать спрятала. Мне хотелось их испечь в горячей золе и съесть сейчас же, но я не смел сказать об этом матери. За меня спросил Филька:
— Мамка, давайте яйцы съедим.
— Как хотите, — взглянула она на меня.
«Не мне ли их все хочет отдать?» — подумал я и тоже сказал:
— Половину можно испечь, а половину завтра.
— Перепелку мы на камне зажарим, — догадался Филька.
После ужина мать дала мне восемь яиц. Мы с Филькой пошли к костру. Я разгреб горячую золу, положил в нее яйца. Одно оставил и сказал Фильке, что выпью его сырым.
— Это зачем?
— Голос будет звонче. А то кричишь–кричишь на коров, весь голос сорвал.
Верно, голос у меня от крика и ветра стал хриплый. Филька поверил. Отец не стал есть яйца: шел к концу Петров пост. Он даже рыбу есть решился только потому, что сенокос, да и то об этом поговорил со священником. Мать «попробовала» одно яйцо, и нам с Филькой досталось по три. Они показались мне вкуснее куриных. И запах у них другой: степной, травяной.
После ужина мать выпотрошила перепелку, положила ее наверх, «чтобы собаки не утащили», отец ушел накосить травы Князю, а я сказал матери, что пойду искать Павлушку. В лесу, почти в полной тьме, я вынул перепелиное яйцо. Разбил его, вылил на ладонь и начал натирать себе лицо. Говорили, что веснушки можно свести только перепелиными яйцами. Ненавистные, проклятые веснушки уродовали мое и без того некрасивое лицо. Сколько раз соскабливал я их ножом, скоблил до крови, сколько тер мелким песком, глиной, мазал кислым молоком и еще чем‑то — все не помогало. Веснушки цвели, особенно вот в такую пору. Может быть, помогут перепелиные яйца? И я до боли старательно натираю лицо. Чувствую, как сводит мне его, сжимает. С измазанным лицом, наверное, страшным, иду краем леса. Мне не нужен Павлушка, никого сейчас не нужно. Подальше от людей. Увидят, засмеют, еще Насте скажут. Для нее‑то и стараюсь. Так‑то бы пес с ними, раз уж уродился веснушчатый!
Сквозь деревья видно зарево трех костров. Один совсем далеко, другой ближе, третий наш. Костры будут гореть всю ночь. Мужики боятся, как бы волки не порезали жеребят.
Гармонь играла. Девки, бабы, кажется, и мужики пели печальную песнь о «Варяге». Военный корабль «Варяг» погиб в бою с японцами.
Ходить по лесу становилось страшно. Вдруг волки! Запахи дубовых листьев, трута и кореньев. Ночью дух в лесу тяжелый, горьковатый, даже голова кружится. Лицо будто обручами стянуло. Я ощупал щеки — гладкие, словно лед. Медленно направился к своему костру. Там стояла бочка с водой и ковш. Почерпнув воды, я усиленно начал отмывать лицо. Ладонь скользила, лицо мылилось. Мысленно уже представил, как вместе с яйцом смываю веснушки.
Возле костра несколько мужиков. Тут и Иван Беспятый, и крестный Матвей, Тимофей Ворон, Филипп Шкалик и Денис — тот, что мечтает о Сибири. Говорил больше всех Ворон, горбоносый мужик с черной бородой и суровыми враскос бровями. Умывшись и вытерев лицо пиджаком, я подошел к ним. Иван, увидев меня, спросил:
— Погулять старик отпустил?
— Да.
— Побегай. Тут хорошо в лесу.
Денис, крупный ростом, задумчиво протянул:
— Да, в Сибирь нам не миновать. Что ни колготись тут, а толку нет. Вон гляди: степь. Намечем мы сена стогов полсотни, а кому?
Филипп, мужик умом недалекий, вскинулся:
— И куда барыне столько сена?
На это крестный Матвей с усмешкой ответил:
— Как куда,, чудак–человек! Ведь барыню не с нами сравнять. Она спит на сене. Кажну ночь ей сено меняют, а то и раза два в ночь.
— Что же она, под себя, что ль, ходит? — удивился Филипп.
— А ты думал, как мы — захотим до ветру и бежим? Она, брат, хитрая, под себя…
— Ах, стерьва! — всплеснул десятский руками и головой затряс.
— Да врет он тебе, — вступился Ворон. — Ты и рот разинул. Сено барыня казне продает. В армию идет сено.
— А хлеб? — перекинулся Филипп. — Тоже в армию?
— Ты об этом Харитона спроси, — посоветовал Ворон. — Тот все превзошел.
— Нет, мужики, — опять вступился Денис, — что ни живи тут, хоть с горя ложись, а толку не будет. Бунтовать если — в кандалы скуют. Так и эдак в Сибирь. А земля там, братцы, вот уж земля! Трава — выше головы, леса, реки, уйма рыбы, туча пчел, в лесу охота за лосью: говядины, аль зайчатины, аль лосятины сколько хошь. И паши, и сей, и рыбу лови! О–о, батюшки! — захлебнулся Денис.
— Ну–у, заехал в свою Сибирь! — проворчал Беспятый. — Хорошо там, где нас нет. За землю тут надо хвататься. Вон ее сколько. Не век барам жить. Выкуривать их надо. Только дружно держаться.
— Слыхали, мужики, что в Стрешневе? — начал Ворон. — Тоже по весне шум был с управляющим. Граф ихний в Думе, слышь, в Петербурге. Решил управляющий сдавать землю по выбору: кому хочет, тому сдаст, а других в шею. Только мужики там дружные. Составили приговор: вместе, мол, хотим, чтобы всем земля была, как, мол, эта земля у дедов отчуждена вроде насильно. Понесли приговор, а управляющий порвал его при народе. На другой день мужики с кольями. Управляющий, вроде нашего, с ружьишком на них. А они отняли ружье‑то да самого в речку. Утопить не утопили, а в штаны он напустил. И лучше бы утопить: на хитрость пошел. Землю как бы сдал, а сам хозяину телеграмму. Тот полсотни казаков. И пошла потасовка. Человек пять арестовали. Через два дня вспыхнуло имение, и амбары, и скотные дворы. Кто сжег, не доискались. Теперь, слышь, мужики весь хлеб себе заберут.
— Оно и у нас так надо, — сказал крестный Матвей. — Скосил сено, по дворам вези.
— Сено что! Землю отбить. Теперь они напуганы, а казаков нам бояться нечего.
— Скосим рожь и на свои гумна, — сказал Иван.
— Нынешний год, видать, хватим горя. Плохие ржи.
— Говорят, Дума что‑то о земле мерекает? — спросил Филипп.
— А кто думу думает? — проговорил Иван. — Нашему брату туда попасть трудно. А попадешь — не обрадуешься. Слова пикнуть не дадут. Все ихний брат заправляет.
— Может, царь догадается? — опять спросил Филипп.
— Он уж догадался… в мастеровых стрелять. А на мужиков казаков нашлет.
— На всех казаков не хватит, — сказал Иван.
