Алексей Петров - Голуби на балконе
Что такое Щукин? Старинный городишко, где две–три улицы вполне ничего себе, с магазинами, церквями, музеями, а остальные — просто сточные канавы с горами столетнего мусора у калиток. Пару раз в день, чтобы убить время, мы ходили в кино, но это выручить никак не могло, потому что кинотеатров в Щукине было всего два, и репертуар там бедненький. Обедали в кафе «Диета» или в стекляшке в центре города у памятника Ленина. Конечно, нам бы лучше борща домашнего или хотя бы пельменей, но не в гинекологии же куховарить… Слонялись по магазинам, ходили на аттракционы в крохотный парк, который, впрочем, был открыт не так уж часто, ворота запирались очень рано. Тем не менее, от уездного Щукина веяло чем–то гоголевским. Мы почти убедили себя в том, что нам это нравится.
Но тут заболела Ирина. По утрам рвота и спазмы в желудке. Перестала есть, похудела, сникла. А я, глупый осёл, диагноз поставил не сразу. Всё думал, что в «Диете» не тем накормили. В кабинете нашем — ни раковины, ни унитаза. А разве это жизнь, когда даже сблевнуть некуда?
И тогда Иринка распсиховалась, побежала к Овечкину, расшумелась, сказала, что мы уезжаем. В ответ на это заведующий извлёк из ящика стола бумагу, которая была подписана в тот день, когда мы впервые явились к горздрав. В документе значилось, что супругам Градовым предоставляется комната в общежитии сельскохозяйственного техникума. Вечером мы переехали на новое место.
— Донт уорри! Би хэппи! — сказал я своей беременной англичаночке (в конце концов мне стало ясно, почему мы бегаем пугать унитаз). — К общаге нам не привыкать. Теперь заживём!
Бог мой, как жестоко я ошибся!
Вообразите себе трёхэтажное, облупленное с фасада здание, в котором жили одни только шестнадцатилетние девчонки. Женское общежитие. Крошечные комнатёнки со старомодной казённой меблишкой. За тонкой дверью — узкий полутёмный коридор, а там всегда шум и базар. По вечерам на кухне гвалт и толкотня: девки в ночных рубашках готовят скудный ужин — яичницу с колбасой или оладьи на простокваше. Пахнет квашеной капустой и топлёным жиром. Душный чад расползается по всему этажу. По плинтусам снуют мыши. По ночам слышно, как скрипят койки в самых дальних комнатах…
Долгое время эти недозрелые соплюшки не могли запомнить, что в нумере осьмнадцатом живёт солидный мужчина с супругой, а потому слонялись по коридорам в неглиже не самого лучшего качества. При моём появлении девчонки разбегались по своим норкам с оглушительным визгом. Я смущался, я чувствовал себя последним хамом. «Не бойтесь, я гинеколог, к бабьему мясу привычный», — хотелось мне крикнуть им. Видит бог, я искренне заблуждался… Вероятно, какой–то добрый человек всё–таки растолковал им, кто я по профессии. Что такое мужчина–гинеколог для несовершеннолетних девушек? Мерзкий вражина, похотливый козёл, ловко пользующийся своим служебным положением. Я поднимался по лестнице на этаж и слышал у себя за спиной змеиное шипение: «Гинеколог! Гинеколог!..» Дескать, бей его, собаку, девчата! Он бабский лекарь. Он, позорник, наверняка пускает слюни при одном только виде нашей не совсем ещё оперившейся натуры…
На три этажа общаги была всего одна уборная. Само собой, женская. Два унитаза без перегородки. Дверь без крючка. Я ни разу не воспользовался этим «удобством». Если уж серьёзно припечёт — бегал на центральный рынок. Это совсем рядом, три минуты ходу. Успевал. По мелочам же ходил в бутылку из–под кефира, а потом янтарную влагу воровато выплёскивал в форточку. Делал это украдкой и быстро, чтобы, не дай бог, не заметил кто. Иногда хладнокровие изменяло мне. Предательски дрогнувшая рука опорожняла бутылку на оконное стекло снаружи. Струи громко бились о подоконник. Через месяц оконное стекло покрылось уратами, оксалатами и прочими солями. Прозрачная бутылка вскоре стала матовой. В неё помещалось только пол–литра. После обильных питьевых эксцессов этого было мало, и тогда я со спокойствием обречённого заканчивал акт прямо на дощатый пол.
Мы были лишены такого естественного удобства, как канализация. Мыли посуду, стирали носки и умывались над тазиком. За сутки в нём набиралось до краёв. Тазик стоял под кроватью и источал совершенно невыносимый смрад. Глубокой ночью, пошатываясь от тяжести своей ноши, я выносил эту жижу к ближайшей раковине на кухне. А потом брал два ведра и тихо пробирался в женский туалет за свежей водой. Двух вёдер должно было хватить на сутки. Там, в отхожем месте, тускло горела лампочка. Из единственного крана сочилась тонкая струйка воды. В полумраке сортира трудно было разглядеть что–либо вокруг. Однажды меня не узнали. Прижавшись к сырой стенке и стараясь не дышать, я ждал, когда наполнятся вёдра, и тут в уборную вошла тоненькая девчушка в трусах. Она бесцеремонно сдвинула моё ведро в сторону, произнесла «я недолго» и, раздевшись до гола, спокойно совершила у крана свой вечерний туалет, понятный не только гинекологу. Я стоял ни жив ни мёртв, прижавшись к стене и боясь обнаружить свою половую принадлежность. В тот раз обошлось: девчонка не признала во мне мужчину…
По вечерам к общежитию приходили женихи. Они кидали камешки в окна и очень удивлялись, когда в проёме вдруг появлялся я.
— А где Алиса? — потерянно спрашивали мальчики.
— Алиса здесь больше не живёт.
Мы работали допоздна. Я читал акушерский учебник Иосифа Жордании, Иринка затаскивала на свой беременный живот деревянную спинку кровати и на этом импровизированном столе готовилась к завтрашним урокам. В нашем окне подолгу горел свет. Однажды это сыграло с нами злую шутку. Раздался оглушительный хлопок. Мы онемели от страха. Через несколько секунд по двойной дырке в стекле я понял, что в комнату влетел увесистый булыжник. Женишки мстили девочкам–целочкам за несговорчивость.
Что это было со мной? Я высунулся в форточку и заорал на весь Щукин:
— Падла! козёл вонючий! Разорву гада на хер!
На следующий день купил бутылку «Столичной» для местного плотника, и он вставил нам новое стекло.
4
Наконец я пошел работать. Проще всего в женскую консультацию можно было попасть через всё тот же рынок. По пути на службу я останавливался у крана возле цветочного ряда, там, где бойкие азеры готовили свой духманистый шашлык, и торопливо чистил зубы. Вероятно, кто–то из моих пациенток видел это, но меня это уже не смущало. Я почувствовал вкус к бродяжьей жизни. Ко всему можно привыкнуть. Мы долгое время думали так и были совершенно искренни в своём заблуждении, пока со зловещей остротой не осознали, наконец, что очень скоро нас станет трое.
Иринка снова потащилась к Овечкину, но он опять напомнил ей, что когда–то имел удовольствие почивать в глубоком сугробе (вероятно, забыл, что уже рассказывал нам об этом). Нас этот аргумент не убедил. В комнате площадью восемь квадратов можно жить вдвоём, но с ребёнком, да к тому же без водопровода и канализации, в шуме, сырости и неуюте — никак.
И тогда я отправился к Фролову, главному врачу. Александр Кузьмич был обижен на меня за то, что я хронически опаздывал на его планёрки. Фролов считал меня разгильдяем, оборванцем и наглецом. Сказать по совести, он был прав. Брился я редко, ходил в мятой одежде и отказывался дежурить бесплатно (оплата дежурств врача–интерна не предусмотрена штатным расписанием). Что же касается опозданий, то я, будучи студентом, даже на конференции к академикам и профессорам далеко не всегда успевал вовремя. Видимо, это болезнь. Мне почему–то всегда проще было задержаться на работе на полчаса, нежели явиться хотя бы минут за пять до начала рабочей смены… Ирина зарабатывала в полтора раза больше, чем я, и мне было стыдно перед ней. Я ещё не был настоящим врачом. Интерну в этой жизни достаются жалкие крохи…
— Ничем не могу помочь, — сухо сказал Фролов. — Вам предоставили общежитие. Полагаю, этого достаточно.
— В таком случае, мы вынуждены обратиться за поддержкой в министерство. У нас скоро будет ребёнок. Невозможно жить втроём в клетушке, больше пригодной для плохонькой голубятни. — ответил я. — Будем просить, чтобы нас распределили в другой город.
— Что ж, это ваше право.
Он пристально глянул на меня.
— А когда вы собираетесь в Москву?
Мне нечего было терять. Я сказал:
— Сегодня же. Вечером.
— За свой счёт. Оставьте заявление, — равнодушно распорядился Фролов и вернулся к бумагам на столе.
5
После зачуханного Щукина Москва — это больно. Асфальт на тротуарах, яркие витрины магазинов и исправно работающие светофоры теперь казались нам немыслимой роскошью. Прямо с Павелецкого вокзала мы направились в сад Мандельштама на «Фрунзенской» (совсем недавно ещё мы учились здесь, на Малой Пироговке, и забредали в этот парк чуть ли не каждый день), сели на нашу любимую скамейку у самой воды и, с завистью поглядывая на безмятежных лебедей в пруду, замерли в тихом и безграничном отчаянии.
