Антанас Шкема - Солнечные дни
Мартинукас выбирается из-под навеса и кричит:
— Настя! Настя!
— Чего тебе, замарашка? — посверкивает белыми зубами Настя.
— А сердце от любви разбивается? — кричит Мартинукас.
Настя перевешивается через подоконник.
— Всегда-всегда, — почему-то печально отзывается она.
— А у тебя с сердцем в порядке, да, Настя? — весело спрашивает Мартинукас и удивляется, отчего это Настя быстро исчезает в окне. Тогда он направляется к псине сторожа, то и дело оглядываясь на ходу.
В окне пусто. Во дворе скучно.
Во дворе горланят дети: «В Курилкин переулок! Там — повешенные! Скорей в Курилкин переулок!» Обтрепанная орава несется к воротам; размахивая руками и подпрыгивая, первым мчится во весь дух Сашка. Мартинукас забыл, что мама запретила ему выходить со двора, он тоже бежит к воротам, охваченный какой-то дикой радостью, ведь так давно он не бегал по улице!
На улице чище, чем во дворе. Проносятся мимо серые, двухэтажные дома, маленькие топольки с клейкой весенней листвой, точно ее опрыскали влагой, под ногами будто вылизанный асфальт мостовой, а перед глазами мелькает разноцветное тряпье детворы. Множество ног топчет Садовую улицу, тоненько позвякивают безликие оконные стекла, и мощный крик взмывает в небо — голубое и глубокое. Вот и Курилкин переулок. Здесь нет тротуаров, узкая улочка петляет среди грязных домов, а по правой стороне протянулась вереница фонарей, которые исчезают за поворотом. Поначалу Мартинукас никак не может сообразить, что же тут происходит. Ребятня окружила первый попавшийся фонарь, щебечет, словно птицы, которым бросают корм. Потом все устремляются дальше, и этот фонарь остается в одиночестве, всеми заброшенный, а на фонаре раскачивается человек. Мартинукас видит босые, чистые ноги. Ногти аккуратно подстрижены, а цвет кожи — желтый. Мартинукас задирает голову. Икры и бедра этого человека обтянуты «галифе» с красными лампасами. Белый мундир забрызган кровью, а выше, вокруг шеи висельника, обмотана грязная веревка. Теперь Мартинукас внимательно изучает лицо повешенного. Видит белки глаз, слипшуюся прядь волос, упавшую на лоб, что удивительно — фиолетовый язык вывалился изо рта и почти достает до подбородка. Вверху над головой висельника — лампа фонаря. Стекла давным-давно разбиты, и фитиль от керосиновой лампы, свесившись через край, легонько раскачивается, и человек тоже раскачивается, правая рука его ударяется о штаны «галифе». Мартинукас слышит в тиши пустой улочки этот слабый глухой звук, и тут он замечает, что на руке не хватает безымянного пальца и цвет обрубка такой же, как у торчащего языка. Мартинукас резко отворачивается от повешенного, хотя и чувствует внутри непонятное любопытство. Прямо перед ним вывеска парикмахерской. Лицо мужчины на вывеске точно такого же цвета, как у повешенного. Мартинукасу еще сильнее хочется обернуться. Действительно ли цвет лица у них одинаковый? Он оборачивается и слышит, как стучит у него сердце…
И… устремляется со всех ног прочь, туда, где раздается заливистый смех ребят.
Ребята окружили фонарный столб, гомонят от возбуждения, а громче всех ликует зеленоглазый Сашка.
— Ну-ка, крутанем еще разок, во какая карусель, правда, рёбя? — заходится он в крике — настоящий заводила, желание которого — закон.
— Крути его вправо!
— Только надо покрепче стянуть.
— Ночью здорово было бы! Прицепили бы к ремню Степанову коптилку, пускай светит. Здорово…
Митька расфантазировался, да никто его не слушает. Несколько худеньких, грязных рук ухватились за ноги висельника и давай раскручивать тело вправо, вправо. На висках вздуваются вены, но ручонки все раскручивают и раскручивают в ожидании нового Сашкиного приказа.
— Отпускай! — наконец пронзительно кричит Сашка. Ребятня отбегает, и тело начинает вращаться в обратную сторону, точно волчок, отчего даже рябит в глазах. Все хлопают в ладоши, и всем страшно весело.
Рядом с Мартинукасом стоит пятилетняя худенькая девчушка. Она увлеченно ковыряет в носу. Ее невинные глазки блестят. В них — любопытство и уважение к старшим. Она толкает Мартинукаса локтем в бок и спрашивает:
— А тебе разве не хочется?
Их взгляды встречаются, у обоих на щеках выступает румянец. И когда ребята снова повторяют эту забаву, Мартинукас успевает ухватить висельника за локоть и за большой палец на ноге, теперь он тоже раскручивает тело вправо и еще раз вправо.
— А я не боюсь, мне весело, очень-очень весело! — кричит он, обернувшись к худенькой девчушке, и у него, как и у других ребят, вздуваются на висках вены.
Повестка валяется на столе. В повестке написано: Антон Семенович Вилейкис. Мужчина уже в пальто, оно у него черное, слегка потертое, с бархатным воротником. В квадрате окна — изогнутая спина женщины, талия стянута, высокие шнурованные ботинки залиты солнечным весенним светом, и в этих ярких бликах какая-то радость. Мужчина выжидает, пока женщина обернется к нему. Она застыла у окна, совсем как модель художника, а фикус из угла отбрасывает свою понурую тень. Комната не прибрана. На полированных спинках стульев осела пыль, и на ковре тоже отпечатались два грязных следа. На кровати Мартинукаса дремлет серая, довольная кошка, а часы на стене все так же показывают двенадцать.
— Я ухожу, — говорит мужчина, но в ответ молчание.
Он принимается барабанить по столу пальцами.
Кошка лениво потягивается, выпускает когти, царапает покрывало.
— Я ухожу, — повторяет мужчина и направляется к двери.
Женщина преграждает ему дорогу, кинувшись от окна.
— Мы пойдем вместе, — говорит она, стиснув зубы, у мужчины возникает ощущение, что они играют сейчас в театре какую-то сложную психологическую сцену.
— Послушай, Вера… — его птичья головка ритмично покачивается из стороны в сторону: налево-направо, адамово яблоко приходит в движение. — Послушай Вера… Еще неизвестно, мобилизуют ли меня? У меня сердце… Ясное дело, объясню им, что у меня каждую неделю припадки. Мне теперь сорок четыре года. Какая-то фатальная цифра, правда? — мысль ускользает куда-то.
— Они тебя мобилизуют, а красные потом повесят. В Курилкином переулке белые висят на фонарях. Мне только что Настя сообщила. Они болтаются на столбах, ты слышишь?!
— Мне сорок четыре года, а сердечные приступы все учащаются. Попробую объяснить им.
Все это он произносит неуверенным, тусклым голосом. Затем достает носовой платок, начинает сморкаться. Нос у него совершенно сухой. Кошка опять лениво приподнимается на кровати, изгибается всем телом, прыгает вниз и, подняв хвост, с видом победительницы шествует по комнате.
— Ты не сможешь мне помочь. Береги Нукаса, — шепеляво говорит мужчина и чувствует, как пальцы жены крепко вцепляются ему в локоть.
— Я пойду с тобой. И Нукас тоже. Всей семьей пойдем. Я им растолкую: у нас только один кормилец, мой муж. Он болен, и он нас кормит. Я покажу им Нукаса.
— Ты дура, — бросает мужчина. «Мяу», — кошка трется у его ног и мяукает, и мужчина пинает ее в живот так, что она несколько раз переворачивается через голову, комнату оглашает пронзительный, отчаянный визг, как будто сломался какой-то механизм с противным лязгом. — Ну, хорошо, пойдем вместе. Я вижу, какое у тебя лицо. Ведь если пойду один, побежишь следом, раздувшаяся, как пиявка, ты… проклятая киргизка. Слишком тебя знаю. Ты истеричка, слышишь? Существуют такие вот спокойные и назойливые истерички, они постепенно сводят с ума.
Мужчина раздраженно засовывает руки в карманы старого пальто и принимается расхаживать по комнате большими шагами, а кошка тем временем жмется к печке и своими зелеными глазами наблюдает за разъяренным человеком.
— Ну почему ты меня мучаешь? Целых десять лет ты мучаешь меня. Я сам знаю, что мне делать, а ты пристаешь и пристаешь… Черт знает, что тебе от меня нужно?
— Люблю тебя, — спокойно отзывается женщина, и мужчина распахивает дверь. Они вдвоем выходят во двор. Двор пуст, из Курилкина переулка доносится ребячий гам, эхом отдаваясь в окнах.
— А где Нукас? — спрашивает женщина.
— Где Нукас? — вторит ей мужчина.
Мимо проходит с коромыслом Настя, болтаются пустые ведра. «Нукас в Курилкином переулке», — говорит она и шагает дальше, чудесная широкобедрая девушка.
…И ему другая дева приглянулась,
Ой, да жизнь разбила ненароком мне… —
напевает Настя у колодца.
Родители переглядываются и… устремляются к воротам, они бегут по тихой Садовой улице и неподалеку от Курилкина переулка сталкиваются с ватагой ребятишек. Дети мчатся веселые. Зеленоглазый Сашка несется вприпрыжку, довольный как никогда, под мышкой у него зажат лакированный ботинок, ему повезло, нашел висельника в башмаках, ловко стянул один и теперь перебирает пальцами, радостно наигрывает какую-то мелодию, словно на балалайке.
