Цилия Лачева - Виновата любовь
— Кто? — выкрикнул он снова, стискивая ее руку. — Отвечай же!
— Откуда я знаю? Было темно.
— Что ты делала в темноте? Что, черт возьми, ты ищешь на стройке?
— Тебя искала. Хотела напрямик пойти.
— Кто это был? Ты его видела?
Отец отпустил ее руку. Он чувствовал себя бессильным, испуганным — как уберечь свое чадо от мужчин, которые, точно волки, крадутся в ночи, чтобы схватить добычу?
— Рассказывай! — попросил он.
Зефира повторила свою историю: неизвестный мужчина напал сзади, так что его лица не было видно; и даже когда, обернувшись, посмотрела, не увидела его — будто смазанная картинка без носа и без глаз.
— У него были белые зубы, — прошептала она задумчиво. — Очень белые зубы…
Посмотрев на небо, пронизанное стеклянным сиянием уличного фонаря, девушка словно впала в забытье — необъяснимое, опасное забытье, которое охватило ее, как сильные мужские руки.
Она действительно искала отца, чтобы попросить у него шесть левов. Надо было уплатить учителю игры на гитаре за уроки. Он был пожилой человек, учеников принимал в большой комнате с двумя стульями и столом, покрытым скатертью с бахромой, касавшейся голых досок пола. Зефира устала ходить по стройке, не хотелось искать отца в самом дальнем цехе, куда, как ей сказали, пошел бригадир Стамен Юруков. Тут она встретила свою подругу Меглену — в новой дубленке и в ярко-красном берете. И началось хвастовство: и недавней свадьбой, и тем, что будет жить отдельно от родителей, занимая в доме целый этаж, и что продали старую автомашину, чтобы купить новую, а свадебное путешествие проведут в Пампорово, где будут кататься на лыжах… Зефира жадно слушала. «Уж эта Меглена, эта телка толстозадая! — подумала она вдруг. — Не очень-то шикарно будет она выглядеть в лыжных брюках. Но как ей повезло! Сумела вырваться из-под власти отца, а ведь всего на три года старше меня…»
— Он такой милый. Настоящий ученый, преподает биологию в хозтехникуме. Французский знает…
— Сколько ему лет? — перебила Зефира.
— Двадцать семь. А что? Пусть муж будет постарше, это ничего, а мой Камен, кроме всего прочего, такой душечка. Как обнимет — просто не знаешь…
Она хихикала, готовая до бесконечности превозносить достоинства своего мужа. Зефира сказала, что спешит, и свернула на темную прямую аллею, которая вела к автобусной остановке. «Счастливица! — продолжала она завидовать бывшей подруге. — Кончила только техникум, и дед у нее скотник, ходит еще в домотканых штанах. А жених, на тебе, говорит по-французски — может, даже за столом у себя будут разговаривать по-французски, как в фильмах…»
Остановившись, Зефира засмотрелась: вокруг фонаря кружились редкие мелкие снежинки, похожие на черных мошек, слепо летящих на огонь. Почувствовав их на своем лице — они были теплые и влажные на белой и холодной ее коже, — она протянула ладони, поймала и подержала их несколько мгновений. Капельки блестели, как слезинки. И вот тогда она ощутила горячую и грубую хватку и начала махать в воздухе руками, ужасаясь, что не может видеть лица человека, который на нее напал. Он бормотал ей в ухо какие-то слова на незнакомом языке, прерывисто дышал, словно всхлипывал. Она хотела закричать как можно громче, но только проглотила слюну и почувствовала себя абсолютно бессильной и безвольной. Почему она не издала ни звука, когда этот негодяй повалил ее и прижал к земле? Тяжелый, пахнущий потом, он прижимал ее все сильнее и что-то бормотал заплетающимся языком. Потом вдруг замолчал, с явным отвращением отвернулся и вскочил.
Зефира полежала еще немного на земле, одинокая и как бы обманутая. Поднялась, поправила юбку, осмотрелась. Запоздалый страх охватил ее — страх, смешанный со злобой и жаждой мести, — и она бросилась бежать по аллее.
Вдали маячил силуэт Климента Петрова.
2
Цанка Донева выросла в состоятельной семье. Отец ее работал трактористом. В пятнадцать лет ей надоели и дом и школа, и Цанка убежала с помощником своего отца, который был на десять лет старше ее. Он был сильным и добрым человеком, у них выросла хорошая дочь. Закончила техникум и быстро вышла замуж за шофера, непьющего, домоседа. Счастливая пара, они умели честно зарабатывать деньги, накопили на полезные вещи и на черные дни, которые рано или поздно приходят к человеку.
Цанка жила, занятая детьми и внуками, ловкая и неутомимая в свои сорок лет, точно девушка. Настал конец лету, созрела алыча — мягкая и сладкая, как мед, и в каждом доме достали большие медные котлы. Короткая пора пьянства огнем охватила все село, вспыхивало пламя старой вражды, отваливались болячки старых ран, полумертвые оживали, старики обретали крылья, считая, что жизнь цветет, а вовсе не вянет.
Цанка сварила плодовую ракию, крепкую и чистую, точно слеза, — она драла горло и била в ноги. Одна бутылка — гостинец детям, остальные оставила дома. Пусть будет…
Второго августа сидела на кухне и писала письмо зятю своему, Илии. Месяц назад отправила ему открытку, но жизнь процеживает каплю за каплей хорошее и плохое — домашние вести, все сельские новости, хозяйственные заботы, что было и что будет… Наверху написала: «Святой Илия» — святой этот был домашним покровителем, и она досаждала ему просьбами о здоровье и деньгах, словно старому опекуну, который только дает, а для себя ничего к не просит. Когда трудилась над буквами, чтобы были ровные да понятные, вошел муж. Цанка подала ему обед, а он вдруг налил себе ракии — никогда раньше такого не было. Выпил, что-то пробормотал и надел шапку. Она его проводила и, глядя вслед, подумала: «Хорош, хорош, шея вон какая…» Шея была сильная.
Заканчивая письмо, Цанка прислушалась: ветер, который дул все утро, успокоился, словно в капкан поймался. Ей как-то не по себе стало, страшно и одиноко… Вышла, повертелась, опять шмыгнула в кухню. Вещи, и стулья, и посуда уставились на нее с какой-то затаенной угрозой. Через пять минут прибежал мальчик… Она оглохла от ужаса, и лишь некоторые слова отрывисто метались в ее голове: Тодор сбил старую Гену на перекрестке, умерла, мужа вашего увезли… На газике.
Накинув на плечи пальто, Цанка медленно вышла — с непокрытой головой, в тапочках на босу ногу. Ее шатало, в глазах все крутилось.
Через два дня сорвала она самый красивый цветок в своем саду и пошла в дом бабы Гены — помянуть ее душу и попросить родственников, чтобы не судили строго Тодора. Встретили ее холодно, сноха завыла, запричитала. Сын бабы Гены выпроводил Цанку и назвал ее мужа пьяницей и убийцей.
Она вернулась домой очень испуганная. Баба Гена была слабоумной, домашние устали от нее. Каждый день они звали и искали ее, как заблудшую овцу. Смерть освободила их всех… Но адвокат сказал, что близкие убитой требуют крупную сумму — откуп за пролитую кровь.
— Он был выпивши, — сказал адвокат, — экспертиза показала.
— Да вообще-то он не пьет! Ну, глоток-другой.
— Ладно, хватит об этом инциденте.
Тодора показали по телевидению. Он был одет в чистую рубашку и смотрел прямо в глаза людям, которых он не видел, но которые, он знал, смотрели на него.
— Она бродила по улице, потом пошла к дому, а потом вдруг выскочила прямо перед машиной. Я резко свернул, однако заднее колесо…
— Ее переехало, — сурово закончил человек, который допрашивал.
— Я не виноват, — сказал ему Тодор.
Цанка смотрела на экран, вцепившись в стул. У нее не было сил ни плакать, ни страдать. Чувствовала себя так, будто ее ударили по голове. На следующий день люди здоровались с ней уважительно: Тодор был первым человеком в селе, которого показывали по телевидению.
Присудили четыре года заключения и три тысячи левов штрафа. Цанка увиделась с ним наспех, и ничего важного не сумели они друг другу сказать. Вокруг — масса людей, голая комната для коротких свиданий.
— Как молодые?
— Хорошо. Пишут мне.
— Возьми в банке…
— Я уже взяла. Не бойся.
Он вздохнул, посмотрел в окно. Кончался день со своими дорогами и свободной своей жизнью.
— Четыре года — не сорок, — сказала Цанка.
— Да, ты права.
— Я буду приезжать.
— Да это ведь далеко. Зачем транжирить столько денег.
Она пожала плечами — так ведь для того и деньги, чтобы тратить их и помогать, когда надо. Тодор сгорбился, изнемогая от сознания, какие муки доставил жене. Сколько растраченных денег, сколько радости недругам…
— Желают тебе доброго здоровья твои коллеги.
Он скривил губы в улыбке:
— Однако сидят себе дома.
Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, да не умел он рассказывать о своих чувствах и о том, что они значат друг для друга. Еще важнее — как быть друг без друга. Он стиснул руки и промолчал.
И начались хождения по судам. Цанка осунулась, стала похожа на больную собаку. Бродила по дому как тень, потом садилась и мучительно вспоминала, зачем вошла, что ищет. Одного жареного яйца хватало ей на целый день, а воды пила много, точно в лихорадке.
