Борис Тумасов - На рубежах южных
Лунный свет матово разливался по выжженной степи, под ногами похрустывала сухая трава.
В те прошлые годы, когда не было злой засухи, степь шумела белой пеной ковыля, пестрела горошком да клевером. В высокой траве, укрывавшей подчас даже верхового, водилось видимо–невидимо разного зверя и птицы, даже кони дикие встречались. А теперь иной была степь.
Лошадь пошла рысью. Андрей навалился на доску, лёг на устланное сеном дно. Он знал, что хорошо изучившая дорогу лошадь не собьётся с пути, и поэтому, спокойно глядя на звёздное небо, на широкий Млечный Путь, продолжал думать.
«А ведь атаман при случае припомнит мне тот сход, — пришло на ум. Вспомнил вдруг Леонтия. — Где‑то он сейчас? Да жив ли?»
На рассвете Екатеринодарская крепость огласилась многоязычным гомоном. В мягкую певучую речь малороссов вплетались гортанно–шипящие выкрики черкесов, привёзших из‑за Кубани на ярмарку лес, наборные пояса, кинжалы с насечкой, мёд и пригнавших овец.
— Вот это ярмарка! Что в самих Черкассах! — воскликнул Андрей, когда лошадь, не погоняемая хозяином, остановилась рядом с гончаром, торгующим расписными глиняными кувшинами.
Да и было чему удивляться! Тут и колеса разных размеров, и густой дёготь в бочках, рядна, развешанные опытной рукой торговца, и чёботы из доброй юфты. В стороне выстроились мешки с кукурузой, привезённой из‑за Кубани, висели венки лука и чеснока.
Андрей оставил телегу и, проталкиваясь сквозь толпу, первым делом отправился в скотный ряд.
Ржали пригнанные ногайцами кони, мычали коровы и телки, блеяли овцы.
Потолкался Коваль, приценился. «Может, и куплю», — подумал он, обходя со всех сторон телку.
Вышел из скотного ряда, пошёл дальше.
У разложенных на прилавках монист и медных колечек толпились местные красавицы, в расшитых кофтах и широких в оборку юбках. Тут же парни, приехавшие со всей Кубани и забывшие о хозяйстве при виде тёмных глаз да длинных кос.
Черкес, купивший штуку сукна, дожидался товарища, азартно торговавшегося с купцом–московитом. Купец то откладывал свой железный аршин, то снова брался за него, и в эту минуту его проворные пальцы мотали ситец на аршин так, что, казалось, готовы были сделать из аршина материи целых два.
Рыбники вывесили тарань вяленую, балыки, рыбец и шемаю прошлогоднего засола. Рыбы превеликое множество, да вся отборная, одна другой крупнее и на солнце от жира блестит, светится.
Неподалеку от рыбного ряда чумацкие возы с солью. Круторогие волы лениво жуют сено. Два чумака прямо с воза цебарками отмеряют крупную грязновато–серую ачуевскую соль.
Шинкарь бойко торгует горилкой и немудрёной закуской. Тут же, рядом с шинком, сморённый хмелем, спит богатырского сложения казак. Два других сидят рядом в обнимку и беседуют чуть ли не на всю ярмарку.
— А что мне жинка? — говорит один другому заплетающимся языком. — Чи я не казак?
— Через их, вражьих баб, и казак не казак! — басит другой.
Протиснувшись в людском потоке, Коваль подошёл к крытой палатке, залюбовался цветастыми платками. Хозяин платков, черноусый и важный, упёршись тугим животом в стойку, жаловался другому купцу:
— Думал этим летом в Нижний податься, да в губерниях неспокойно, мужики пошаливают.
И вдруг откуда‑то донёсся крик:
— Идут! Казаки с походу вертаются!
— Идут! Наши идут! — подхватили женские голоса.
Народ с ярмарки хлынул навстречу казакам. Даже многие купцы покинули свои места.
— Казаки идут! Вернулись из похода!
Молчат колокола на войсковом соборе, не палят крепостные пушки. Словно старшины и не видят полки, возвращающиеся из тяжёлого похода.
Запыленные, уставшие, подошли черноморцы к Екатеринодару, вступили в крепость. Услышав о возвращении казаков, сюда же на майдан, покинув ярмарку, спешили станичники. Отовсюду неслись дружеские приветствия, радостные восклицания:
— Василь! Ты ли это?
— А–а, кум!
-— Здорово, сосед. Живой, здоровый?
— А що казаку зробится!
— Как там мои?
— Живут, хлеб не жуют, бо нет его.
— У меня там все живые?
— Придешь, посчитаешь!
Ряды расстроились, перемешались. Расспрашивали о жизни в станицах, и часто вместо ответа станичники отводили глаза в сторону.
За спиной Дикуна кто‑то спросил:
— Что‑то Малого не вижу. Сгиб, что ли?
Федор обернулся. Вытянув шею, по толпе рыскал глазами Кравчина.
— Нет Леонтия, — ответил кто‑то.
— Царство ему небесное… — Кравчина облегчённо вздохнул.
У собора казаки выстроились по сотням. Чуть в стороне тесной кучкой стояли старшины с Чернышевым. К ним подошло несколько куренных атаманов.
Начался благодарственный молебен. Над притихшей площадью разносился сочный голос протоиерея, ему вторил бас дьякона. Федор размашисто крестился, а из головы не выходила Анна. Полтора года прошло. Это были тяжёлые, трудные годы. Все это время старался он не вспоминать об Анне, выбросить её из сердца. И кажется, утихла боль. А увидел Кравчину, и снова заныла старая рана… Опять встаёт в памяти Анна, такая, как раньше была: улыбчивая, ясная. Припомнил, как после свадьбы Анны мать утешала его…
Очнулся Федор только когда протоиерей, заканчивая молебен, пропел:
— О здравии живых тебя, господи, хвалим!
— Хвалим! — подхватили дьякон и хор.
— Царствие небесное убиенным и умершим!
— Царствие небесное!
Высоко подняв крест, протоиерей Порохня осенил им казаков. Выступили вперёд полковники, положили на крытый алым сукном стол перначи, свернули войсковое знамя. Расправив плечи, к строю приблизился Кордовский.
— Славные черноморцы! Вы исполнили свой долг, не нарушив присягу. — Полковник пожевал ус. — Своими подвигами вы ещё раз покрыли знамя отцов наших славой и почётом. Государь вас не забудет. Он помнит о вас, о ваших подвигах ратных, о службе вере и отечеству нашему…
— Речист пан полковник, — вполголоса проговорил Ефим.
Кто‑то из казаков выкрикнул:
— А довольствие нам за службу отдадут?
Гул одобрения прокатился по площади. Лицо Кордовского передёрнулось.
— Господа есаулы, разводите казаков по куреням и станицам! — зычно скомандовал он.
— Как так? — разом закричали несколько человек. — Без довольствия?
— Не выйдет! Некуда нам идти! В хатах один ветер гуляет!
Строй нарушился. С криками казаки тесным кольцом окружили старшин.
— Дети наши голодные!
— Придем домой, а там есть нечего!
Чернышев, сверкая глазами, ухватился за саблю. Побледневший Кордовский уговаривал:
— Разойдитесь, панове–добродию! Разойдитесь! Не поднимайте шум!
— Не пойдём мы в курени, пока не удовольствуете нас!
Вперед пробрался Дикун, оглянулся на товарищей, снял шапку и поднял её в вытянутой руке. Шум постепенно смолк.
— Казаки никуда не пойдут, — твёрдо проговорил Федор, глядя в глаза Кордовскому. — Пусть выйдет к нам его высокоблагородие Котляревский и выслушает наши жалобы.
— Смутьян! — рванулся к Дикуну Чернышев, вытаскивая из ножен клинок. Но чьи‑то крепкие руки ухватили его, удержали.
— Опять пугаешь, полковник! Гак мы пуганые. А с огнём не балуй. Пока добром просим, своё просим, — бросил Федор Чернышеву и, обращаясь к Кордовскому, продолжал: — Мы жить по–людски хотим, а нам они не дают, — и Дикун кивнул в сторону старшин и куренных атаманов.
— Правильно! — поддержали его казаки.
Многие из них втыкали пики в землю, складывали мушкеты на вытоптанную траву.
Майдан задвигался, забурлил. Казаки начали расходиться по широкой площади, располагаясь лагерем у собора. Заполыхали костры.
Кордовский, Чернышев, а за ними и другие старшины незаметно исчезли.
К Дикуну пробрался довольный Собакарь.
— Ну, Федор, теперь нам от своих слов возврата нет. Стоять будем до последнего. Брешут, отдадут.
Подошли Шмалько и Половой.
— Ишь как попервоначалу Кордовский мягко стлал, да жёстко спать было бы, — пробасил Осип. — Стоило разойтись, поодиночке они нас за грудки взяли бы.
— Старшины, что те хорьки, — пояснил Ефим. — Хорек как залезет в курятник, так попервах зловонный дух выпустит, чтоб куры на сидале почуманели. А как почуманеют да попадают, тут хорёк и пьёт их мозги.
— Самое главное — держаться один за одного, — сказал Дикун. — Давайте отправимся по майдану да поговорим с людом.
— Правильно! — кивнул Собакарь. — Чтоб, значит, все одной верёвкой были связаны. А народ нас поддержит, обязательно поддержит!
•Эту ночь Федор спал тревожно, часто просыпался. Голову сверлила мысль: «Что делать дальше?» Не раз вспоминал Леонтия: «Был бы рядом, может, что и посоветовал».
Накануне казаки твёрдо решили стоять на своём и дружно добиваться, чтобы все полагающееся довольствие было выдано им сполна. Кое‑кто заговаривал даже, что пора, мол, и земли кошевые поделить по справедливости. Но это были только отдельные, нестройные голоса. Масса казаков встретила их одобрительно, но настороженно — уж слишком смелыми они казались.
