Григорий Глазов - Не встретиться, не разминуться
— Значит, на Центральном? — Алеша хотел спросить о другом, о многом: из чего застрелился Вовка, не оставил ли записки, кто выступил на похоронах…
— Да. Место хорошее, взлобок, сосна, солнечная сторона, когда поставят памятник, заметно издалека будет.
29
Алеша жил у Петра Федоровича, родителям даже не звонил, в раздумьях подгонял время, чтоб скорее выйти на работу. Он уже узнал, что попадает в ночную смену: с девяти вечера до девяти утра.
— Все образуется, — успокаивал Петр Федорович сына. — Не дергайте его. Пусть побудет один. Тем более я уезжаю в следующий четверг в Киев…
Командировка в Госарбитраж намечалась давно. Но заторопился с нею Петр Федорович после событий последних дней: самоубийство Володи Гольцева, отказ Алеши идти на похороны. Внешне это не имело к Петру Федоровичу никакого отношения, но возникло ощущение какого-то его участия в чьей-то судьбе. Явившиеся издалека ассоциации можно было отнести на счет чудачеств и прихотливых поворотов мыслей, вторгшихся в его сознание после возвращения из Города, чтения рукописи Бабанова. От всего этого, конечно, удалось бы и отмахнуться, когда б не письма, одно за другим — из Москвы и из Симферополя.
«Уважаемый товарищ Силаков! Знаю, что вы намереваетесь доказывать существование 1-го СБОНа, чтоб потом обвинить кого-то в чем-то. Дело ваше. Но я категорически возражаю, чтоб даже ошибочно, в заблуждении (ибо никакого 1-го СБОНа не существовало) вы упоминали мою фамилию, как некоего виновника путаницы. Военные историки и архивы всё доказали. Полковник в отставке Рокотов».
Второе письмо выглядело деликатным, но Петр Федорович уловил в нем иезуитство:
«…Ваша попытка докопаться до истины спустя столько лет смешна. Одни убиты, другие умерли, а у тех, кто еще жив, позиция посильней вашей. Они всегда будут говорить, что ответственность за все лежит на обстоятельствах того времени. А обстоятельства были продиктованы успехами немцев. Наши же неудачи — это неудачи не отдельных людей, стоявших у руководства Оборонительным районом, а — страны, государства. Вот и подумайте, сколь нелепо ваше положение: немцам счет не предъявите, смешно, Государству же — какая от него сатисфакция? Ну назовете вы фамилию генерала Уфимцева, мою. А мы опять сошлемся на обстоятельства того времени. Какое оно было, вы знаете не хуже нашего: отступление, паника, сумятица, неразбериха. С уважением С. Каргачев, бывший начальник строевого отдела Оборонительного района».
Письма взволновали, взбудоражили Петра Федоровича. Он вроде ничего не предпринимал, никого ни в чем не обвинял, сам не очень верил в существование 1-го СБОНа. Всего лишь отправил два запроса: в архив Министерства обороны и в редакцию вестника. Утечка информации могла быть только откуда-то оттуда. Да и что за «утечка»? Из своих запросов он не делал никакой тайны, не называл фамилий, ни против кого не выдвинул обвинений. И вдруг — объявились, засуетились, заерзали. Лишь один указал свою прежнюю должность. Но ясно, что и второй — из штаба Уфимцева. И сейчас пошли в упреждающую атаку. Странно, что отмолчался сам Уфимцев. Может, все — с его подсказки?..
Петр Федорович знал подобные попытки обезопасить себя заранее. Предвосхитить, запугать, запутать, не допустить… Значит, им так нужно… Но зачем?.. От чего хотят обезопаситься?..
Все это — домашние встряски, а, главное, письма — поторопили мысли Петра Федоровича в обратном направлении, к подробностям рукописи Бабанова, к книге Уфимцева, к своему знанию событий тех дней. Противоречия, извлеченные им из рукописи, из книги генерала, из фактов своего участия в обороне Города, сейчас не просто подтверждали себя, но обретали некую связь. И он заспешил в Киев прежде всего потому, что там жили комиссар Лущак и генерал Уфимцев.
Петр Федорович терпеливо стоял у кассы для инвалидов войны, перед ним было еще четыре человека, и смотрел на движение людей, одинаковое всегда на вокзалах и в аэропортах. Кассовый зал был высок. На информационном табло прыгали зеленые буквы и цифры. В центре стоял автокар с лестницей, вытянувшейся под самый потолок. Устроившись на ее площадке, две женщины в оранжевых жилетах мыли гигантскую люстру. Слышалось слитное шарканье ног, гомон. Повлажневшая одежда, дыхание, сырой туман с улицы, намокшие рюкзаки, чемоданы, резина, синтетика, кожа обуви заквасились в единый особый вокзальный запах, пронизавший за многие годы жизнь Петра Федоровича.
Глядя на людей, выражение их лиц, одежду, вещи, он пытался свою минувшую полувековую смутную и трагическую эпоху сравнить с какой-нибудь подобной. Но сравнений не находил, может, их просто не было: его эпоха существовала в единственном числе. Разбираться в ней и устанавливать оценки он пытался, полагаясь на свой опыт, старался быть объективным, понимая, насколько это сложно. Все же к нынешнему сроку жизни Петр Федорович бесспорно усвоил одно: как многих героев не назвали героями и как задним числом становились ими люди несуществовавших подвигов в существовавших сражениях, и как затем исчезали из этого назойливого измышленного перечня, будто изображение на засвеченной пленке. Где же жертвы и соучастники? Не они ли в одном лице — эти люди с чемоданами, сумками, рюкзаками, женщины и мужчины, старые и молодые, вовсе не считающие себя ни жертвами, ни соучастниками?.. Но имело ли право его достоинство отделять себя от них? Честно и вовремя ушел в свою старость?
Возвращение Алеши, его инвалидность что-то сдвинуло со своих мест. В успокоенность Петра Федоровича вторгся главный вопрос: как сложится судьба внука в новой жизни? И еще возникли, как с обратной стороны Луны, некто по фамилии Хоруженко и Бабанов! Зачем они возникли? Как хорошо было бы без них!.. Но, видимо, жизнь всякие малые незначительные ручейки и притоки так или иначе вбирает в свое спрямленное единое русло, потому что больше деваться им некуда. Так почти суеверно считал Петр Федорович. И тут как встряхнуло: «А ведь могло случиться наоборот: я на их месте, они на моем — Хоруженко, Бабанов и их товарищи!» И мысль эта не то чтоб испугала, но стало от нее тоскливо, одиноко, будто вдруг такое произошло…
— Вам куда, гражданин? — спросила кассирша.
— До Киева, один, купейный, льготный, — заторопился Петр Федорович…
30
Сыпался мелкий робкий дождь, накрывая серым асфальт и стены домов. К пяти часам закончив все дела в Госарбитраже, Петр Федорович шел по Крещатику к гостинице «Москва», где остановился в двухместном номере. Дежурная, когда брала ключ, сказала, что сосед уехал на два дня в Святошино. «Ну и слава богу», — подумал Петр Федорович.
Сняв плащ, он позвонил Лущаку.
— Слушаю, — ответил девичий голос.
— Пожалуйста, Андрея Захаровича.
— Сейчас… — трубку положили, слышны были удалявшиеся шаги, потом приблизился какой-то шелест, чей-то кашель и: — Слушаю, Лущак, — хрипло, резко.
Петр Федорович назвался, объяснил, по какому случаю беспокоит.
— Каяться, что ли, приехали? — задиристо начал Лущак.
— В чем? — сухо спросил Петр Федорович, готов был бросить трубку.
— Часов в восемь приезжайте. Сейчас я ухожу, — миролюбно сказал Лущак. — Улица Бучмы…
— Адрес у меня есть. Как ехать туда?
— Левобережье. На метро. Там спросите…
— Хорошо. К восьми буду.
Чем ближе подходил он к многоэтажному дому Лущака, тем острее вспоминал его неприветливость. Получалось, напросился, а Лущаку вроде и ни к чему все это. Петр Федорович мрачнел, как униженный проситель: «Ну и хам, видно! С какой стати?.. Черт меня дернул звонить ему… Сейчас бы сидел в купе и ехал домой… Специально же остался еще на сутки…»
Лифт уже нес его на девятый этаж. На звонок открыли не сразу.
«Не хватало, чтоб его еще дома не оказалось! — подумал Петр Федорович. — Стой здесь под дверью, жди…»
Но Лущак оказался дома.
— Входите, — он стоял в темном коридоре. Сразу Петр Федорович разглядел только, что Лущак невысокий, плотный. — Лампа перегорела. Второй день прошу внучку вкрутить, — посетовал Лущак тем же хриплым баском.
Прошли в комнату. Хозяин зажег люстру. При свете быстро взглянули друг на друга. Петр Федорович заметил, как взгляд Лущака на мгновенье задержался на его протезе. Лущак, как прикинул Петр Федорович, был старше лет на семь-восемь. Плоский кружок седых волос окаймлял лысину, большой шрам стягивал щеку от рта до уха, яблоки глаз в густых красных прожилках, от этого казалось, что во взгляде копилась ярость.
— Садитесь, коль уже пришли. Я сам только что заявился, — он был в сорочке, пиджак с пятиярусным набором орденских планок висел на стуле. — Я пойду скомандую внучке, — Лущак вышел.
Петр Федорович огляделся. На стенах висело много фотографий молодых людей и девушек в тренировочных костюмах, несколько грамот в тонких рамочках и треугольники вымпелов. На полированном серванте с обычной посудой стояло три хромированных спортивных кубка. Ничего лишнего: стул, стулья, неширокая тахта, застеленная гуцульским ковром из длинной светлой шерсти.
