Дмитрий Притула - Поворот ключа
14
Когда Казанцев узнал в Тане Михалевой ту женщину, чья красота и легкий шаг обидели его вчера, в разгар жары у почты, такое совпадение показалось отчего-то ему удачным началом свадьбы.
Весь день Казанцева не покидала легкая, зыбкая радость, но к ней примешивалась тревога за отца, — что будет с его подарком? Но подарок вручили вовремя, и он, этот подарок, всех обрадовал. Казанцев боялся провала отца и рад был, что провала не было. Все видели, что часы сделаны красиво, хитроумно, и охотно поверили Павлу Ивановичу, что теперь они будут идти безостановочно.
Уже усаживались за стол и ждали сигнала тамады, а Раисы Григорьевны и Лены все не было. Казанцева охватило нетерпение — да где ж они, не передумала ли Лена идти на свадьбу, и тогда Казанцев понял, почему он нетерпеливо ожидал свадьбу: он вновь увидит Лену, и, когда она пришла вместе с Раисой Григорьевной, он укоризненно взглянул на нее — я вас ждал, а вы меня покинули — и, когда подал руку, чтоб помочь Лене сесть, слегка сжал ее ладонь, и она ответила ему пожатием, Казанцев безошибочно уже знал, что сегодняшний день будет днем удачным.
Более того, сейчас в нем тлела надежда, что затянувшийся период его бед потихоньку заканчивается. Да откуда такая надежда? Если б это знать, если б можно было объяснить, отчего у одного человека даже при тяжелых поражениях остается уверенность, что поражение временно, падение случайно и он непременно скоро вновь поднимется, другой же и при малейшем невезении опускает руки и жизнь свою полагает безнадежной, — если б это можно было объяснить. Ну да, характер, ну да, мужество, но есть и еще что-то, чему названия, однако, нет.
Казанцев ожидал везения, и он не ошибся.
Главное: застолье прошло весело.
Главное: с ним рядом были Раиса Григорьевна и Лена. Казанцев, изображая галантного кавалера, был весел и находчив.
— Идите танцевать, ребята, — сказала Раиса Григорьевна.
— Да я давно уже не танцевал. Лет десять, если не пятнадцать.
— Если ты думаешь, что здесь конкурс бального танца, то ошибаешься.
— Да, пойдем танцевать, Володя, — сказала Лена.
А ведь ждал момента, когда они начнут танцевать, танцы на свадьбах долгие, и весь вечер они будут неразлучны, да, собственно, танцевать и не нужно было — со всех сторон их стесняли разгоряченные тела и нужно было только послушно переставлять ноги да держать друг друга за руки.
Со стороны-то смотреть — унижение, позор человека, куча мала, разгоряченные лица, разгоряченные тела, но это если смотреть со стороны, если же ты сам в этой куче, то хоть так, хоть в жаре, но только бы с нею рядом, с дыханием ее, горячим лицом, неразрывная душа моя. И согласен был Казанцев до конца свадьбы терпеть тесноту и чужое дыхание, но только быть с Леной рядом, вот так и плыть — не снесет тебя, не разобьет волна о берег.
Танец закончился, но все остались на прежних местах, потому что выйти из этой кучи было невозможно.
Лена все-таки повернулась, чтобы пробиться к двери.
— Нет, погоди, — попросил Казанцев.
Он держал ее вытянутые книзу руки, и в тот момент, когда поставили пластинку «Ты разлюбил меня бы, что ли», он тихо позвал: «Лена», она распрямилась, обернувшись к нему — только полуоборот головы, плавный изгиб шеи, — он отвел свои и ее руки за спину и прижал Лену к своей груди, она замерла, вопросительно глядя на него, сердце его заколотилось, однако хватило воли утешить себя — это все чепуха, эхо прошлого, прежняя детская влюбленность.
— Что с тобой? — спросила она. А сама уж все поняла.
— Плохо дело, Лена, — пожаловался Казанцев. — Кажется, я люблю тебя и моя песенка спета.
— Это пройдет, Володя. Просто всем весело, молодожены любят друг друга, и тебе это передалось. Это зависть, Володя. Ну и, конечно, сентиментальность. Это пройдет.
— Я тоже надеюсь, — сказал он.
В сумерках, в горячей душной тесноте танцевали они, прижатые друг к другу.
Вдруг Константин Андреевич крикнул: «Во двор, там и продолжим!» — и все подхватили: во двор, во двор, там прохладнее, простора больше, вот и повздымаем пыль, подышим на блеклые звезды.
Константин Андреевич поставил на подоконник проигрыватель, и сразу двор начал оживать, словно люди в домах знали, что веселью будет тесно в помещении и оно выплеснется на улицу, из большого дома выходили люди, чтоб посидеть на лавочках перед своими подъездами. Перед домом, где живут Казанцевы, стоял большой стол для игры в домино, тут толпились люди, но сейчас, оставив игру, лицами они обратились к подъезду Константина Андреевича — звало, звало к себе чужое счастье, но только как прибиться к нему, где тот первый смельчак, что разорвет пространство и прибьется к веселью? Да кто же этот первый?
Да вот он, Леня Лапинский, кто же еще, непременный участник всякого праздника. Его и не зовут никуда только потому, что знают — Леня и так придет. Пятьдесят лет ему, а для соседей он все Леня — такой веселый человек. Он не выдержал и, наклонившись вперед, широким шагом заспешил к веселью. Со стороны видно было, что Леня уже придумал, как половчее подойти, чтоб у хозяев не было повода упрекнуть его в навязчивости. Он шел по двору, направившись к арке, вовсе на выход, не забывая при этом вид принять, что он глубокомысленно рассуждает, для чего и хлопнул себя пару раз ладонью по лбу, вовсе мимо прошел, вдруг — ах! что я вижу! — и руки к небу от восторга — да неужели это Танюша, как можно не поздравить ее, боже мой, и, ладонями отталкивая воздух от своего лица, успокоил всех — только на секунду, только поздравить, и потому ша — бемоль, как говорят музыканты.
Заспешил к невесте и, не доходя до нее шага два, рухнул на колени — не встану, не встану пред такой красотою, однако его подняли, и Константин Андреевич ввел Леню в дом.
И тут что-то как бы вздрогнуло во дворе, молчание на мгновение установилось. И сразу за ним оживление началось — близкие и дальние знакомые, сидящие на лавочках и у большого стола, поняли, что раз один из незваных проник, то и их черед пришел поздравить Костю Михалева и молодоженов, и поодиночке и попарно потянулись к веселью вливать в него свежие свои силы.
Вдруг кто-то крикнул Лапинскому:
— Леня, а ну неси баян!
Лапинский замер от неожиданности и, пронзив указательным пальцем жалобное пенье комаров, строго сказал:
— Нельзя. Не тот случай. Десять лет не игрывал. А тут свадьба, и нужен мастер — не нам чета.
— Поди продал! Так и дыши.
— А нет. Как можно — трофейный.
— Так принеси, Леня, — попросил и Константин Андреевич.
— Разве только для тебя, Костя. Ты же друг, твое слово закон. В один миг. Да для такой невесты.
Через десять минут принес он старый свой баян, который Казанцев помнил с раннего детства, и попиликал немного для разгона, а потом «барыню» сыграл, а уж немного потемнело и в размытых сумерках плясали куда как охотней чем при свете ярком, и Лапинский сыграл танго «Спи, мое бедное сердце», а потом и вальс «Дунайские волны».
Кружились, плясали люди, словно б долгое время не веселились и теперь хотят не только наверстать упущенное, но и раскрутиться на несколько лет вперед, и звук баяна, давно забытый во дворе звук, напоминал людям постарше о давних тех временах, когда здесь же, в этом же самом дворе, по субботам и воскресеньям устраивали танцы под баян ли Лени Лапинского, под музыку ли портного Фомина, — это праздник, и все мы вместе, одна семья, жались к центру двора, да и понятно — в скудные те годы необходимо было теснее прижаться друг к другу, чтобы согреться и устоять, это уж потом земля вроде бы поскорее начала кружиться, и центробежная сила отрывала людей, выбрасывало из круга это чертово колесо — колесо смеха, и по касательной летали они к своим жилищам, все реже и реже устраивая общий праздник, когда ж выяснилось, что и одной пары не набирается, танцы прекратились вовсе.
А те, победные танцы под пальбу из крепости, навсегда запомнил их Казанцев — повсеместный безоглядный этот праздник, какую беду стерпели, стягивались из других дворов, целовались, плакали, так согрей же скорее сиротскую рваную душу, уж теперь-то веселье не остановится до конца дней.
Забросили подальше старые гармошки, думали, никогда не будет веселья всем двором, но вот ошиблись — Костя Михалев собрал всех вместе, и как это славно, оказывается, утром думали, что вокруг чужие, но нет — все здесь свои.
Так больше веселья, кружащийся в вальсе, веселей, веселей еще, сил, говоришь, больше нет, ложь это — есть, есть силы, много накопилось их за дни и годы без всеобщего согласного круженья.
Они танцевали со всеми, Казанцев и Лена, а когда устали, сели на скамейку к Раисе Григорьевне.
— Вам не было скучно? — спросил Казанцев.
— Нет. Пока вы танцевали, я внимательно разглядела часы, которые сделал твой отец, Володя. Ты знаешь, это вещь удивительная. Правда, я не все поняла, но через несколько дней зайду снова и, надеюсь, все пойму.
