Анар - Цейтнот
Шовкю встретил сватов крайне сдержанно, держал себя важно. Выслушал. Ответил:
— Хорошо, раз вы пришли, надо подумать. Мы здесь посоветуемся, потом дадим вам ответ. Приходите через неделю.
Короче говоря, Шовкю выпроводил сватов ни с чем.
Трудная это была неделя для Фуада: пожелтел, высох. Через неделю сваты опять явились в дом Шовкю. Он сказал:
— Ну что ж, я — ничего… Пусть будут счастливы.
Бильгейс-ханум подала всем по стакану сладкого чая. Зюльфугаров, обалдев от радости, начал греметь ложкой в стакане: мол, таков обычай, так положено.
Шовкю нахмурился, попросил:
— Ради бога, нельзя ли потише?.. Голова раскалывается…
Было десятое января. Фуад опять ничего не сказал Асе. В ту ночь он остался ночевать у нее. Думал: «До четырнадцатого — всего четыре дня. Четырнадцатого я все расскажу ей…» Фуад надеялся, что до четырнадцатого Ася ничего не узнает. Дело в том, что тринадцатого, в день Нового года по старому календарю, у Аси был день рождения, который они всегда отмечали особо. И Фуаду не хотелось, чтобы их последний праздник был омрачен неприятным известием.
Однако Ася узнала обо всем на следующий день, после того как Шовкю дал положительный ответ. Что тут началось! Слезы, угрозы, истерика, мольба… Она припомнила Фуаду все, даже то, что без денег печатала ему курсовые работы. Были случаи, когда Ася просила некоторых институтских преподавателей поставить Фуаду хорошие оценки на экзаменах, — вспомнила и это.
— Значит, пока ты учился в институте, тебе нужна была я! — кричала она. — А теперь, когда ты занят дипломной работой и будешь распределяться, тебе понадобился Шовкю Шафизаде, да?!
Удивительно, почему и тогда, и потом, всегда и везде, когда речь заходила о его женитьбе, непременно произносилось имя Шовкю Шафизаде, будто он, Фуад, женился не на его дочери, а на нем самом?!
— Пойми, я люблю Румийю, — пытался он втолковать Асе. — Я безумно люблю ее. Будь она дочерью не Шовкю Шафизаде, кого-нибудь другого, будь она дочерью слесаря, дворника, будь она круглой сиротой, я бы и тогда любил ее… Повторяю, я люблю ее безумно.
Ася продолжала бушевать:
— Что ты мне голову морочишь?! «Люблю безумно»! Какая там безумная любовь?! Ты же приходил ночевать ко мне! Обнимал меня! В ту ночь, когда твои сваты ходили к Шовкю, ты остался у меня! Забыл?!
Как он мог объяснить Асе, не обидев, не задев самолюбия, что дело вовсе не в Румийе? Как ему хотелось сказать, что их отношения не могут длиться бесконечно, что он не собирался на ней жениться. Ему — двадцать четыре, ей — тридцать четыре. Через десять лет ему будет тридцать четыре, ей — сорок четыре. Когда ему стукнет сорок, ей пойдет шестой десяток. Мужчина в сорок лет — в самом расцвете, а женщина в пятьдесят — это уже… все позади! Мог ли он сказать подобное Асе? Ясно, нет.
Потому он предложил:
— Если хочешь, давай иногда встречаться, как прежде. У нас с тобой была общая тайна, никто не знал ее, кроме нас, и дальше никто ничего не будет знать.
Он сказал это Асе, желая утешить ее. Хорошенькое утешение! Под рукой у Аси оказался ночник на бронзовой подставке, она схватила его и запустила ему в голову. Его счастье, что он успел пригнуться. Внезапно Ася перестала плакать. Поднялась с тахты, ушла в кухню. Фуад слышал, как она наливает воду в кувшин из ведра, ополаскивает лицо. Затем Ася вернулась в комнату. Он обратил внимание: лицо ее мгновенно сделалось старым, некрасивым. Она спокойно сказала ему:
— Уходи.
— Ася, пойми… — начал было он, но она перебила его, повторила так же спокойно:
— Прошу тебя, уйди.
Фуад встал. Даже не верилось, что они расстаются подобным образом, расстаются навеки — после только что происшедшей сцены, после стольких лет близости. И, выйдя во двор, Фуад еще не верил, что они расстаются навсегда. Со двора вышел на улицу, продолжая не верить, что разлука свершилась, ждал — Ася закричит ему вслед, позовет. Даже был обеспокоен немного: сейчас, когда Ася выскочит из дома, посторонние люди станут свидетелями их безобразной ссоры. Однако никто не окликнул его, никто не бросился вслед за ним. Он вернулся к калитке, посмотрел на окно. В окне никого не было. Он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, был рад, что серьезная проблема, стоявшая перед ним последнее время, наконец решена. Была боль, были слезы, скандал, шум, крик, упреки, тем не менее узел был развязан, самое трудное осталось позади. Он ждал худшего, ждал более безобразной сцены, более бурных слез. Все произошло относительно спокойно, прилично. И он радовался этому. С другой же стороны — ему было немного грустно оттого, что Ася смогла так быстро вырвать его из сердца, вырвать, не совершив при этом никакого безумного поступка; пошумела, покричала, поплакала, потом спокойно сказала ему: «Уходи».
А вдруг она?.. От этой мысли он вздрогнул. Вспомнил рассказ Аси про некую женщину: узнав, что она обманута, облила платье керосином и подожгла себя, сгорела. Ведь и Ася может… Не дай бог! Не дай бог! Ему сделалось жутко, когда он подумал об этом. Захотелось вернуться назад. Но он не вернулся. Через час позвонил Асе по телефону-автомату. Услышав ее голос, успокоился, не стал ничего говорить, повесил трубку. Еще раз позвонил ночью. Услышал ее голос — окончательно успокоился, лег, уснул.
Тринадцатого числа тоже позвонил, хотел поздравить с днем рождения, была даже мысль купить Асе какой-нибудь подарок и прийти к ней домой. В этот день он звонил ей неоднократно. Никто не подходил к телефону. И четырнадцатого января телефон молчал. Пятнадцатого Ася вышла на работу. Они столкнулись на лестнице в институте. Ася сделала вид, будто не замечает его. Фуад не остановил ее.
Через несколько дней он получил от Аси письмо. Прочитал его, порвал. «Еще попадет кому-нибудь в руки». В письме Ася писала примерно то же, что высказала ему в тот день, когда они «навсегда расстались». Правда, на бумаге мысли ее были выражены более литературно. Письмо было отпечатано на пишущей машинке «Континенталь», на которой Ася работала дома. Фуад хорошо знал «почерк» этой машинки: буква «к» не ложилась в строчку, оказывалась чуть ниже.
«…Я не сожалею о днях, проведенных с тобой! — писала Ася. — Обидно другое. Обидно, что я до сих пор еще не встречала хороших людей. Несчастный, ты не способен любить! Ты не любишь никого, кроме самого себя. Ради корысти, ради своих личных дел ты можешь попрать самое святое, ты готов переступить даже через труп своего родного отца и матери. Сегодня ты бросил меня, но когда-нибудь ты точно так же бросишь и свою новую невесту. („Новая невеста! Будто бывает еще и старая?“) Да, ты бросишь эту несчастную, как только дела ее отца пойдут вкривь и вкось…»
Не письмо — обвинительный акт. Оно заканчивалось следующим смешным четверостишием:
Ты — неверный, черствый! Слезы — мой удел.
В сердце моем раны от жестоких стрел.
Всех моих достоинств ты не разглядел.
Что ж, с другой будь счастлив, слезы — мой удел!
Чуть ниже Ася написала: «Р. S. Будь счастлив, Фуад! Но вряд ли ты будешь счастлив со своим характером! А.»
Ясно, письмо было криком раненой женской души. Ни одно из обвинений Аси не имело под собой серьезной основы. Тем не менее, Фуад часто вспоминал это письмо. Вспоминал и думал: «Неужели слова Аси оказались пророческими? Или она сглазила меня? Ведь, похоже, я и в самом деле несчастлив. Во всяком случае, до сих пор был несчастлив. И неужели я никогда не буду счастлив? А если так, что же тогда — счастье? Что значит — быть счастливым? Все думают, в том числе и я сам, что у меня есть все для того, чтобы быть счастливым: семья, жена, которую я люблю, два сына, прекрасная квартира, профессия, которую я сам же избрал, должность, деньги, почет, будущее…»
…Касум сделал левый поворот. Вдали показалось здание аэропорта.
Фуад подумал: «А может, счастье — это совсем не то, когда ты чувствуешь сам себя счастливым, а когда другие считают тебя таковым, то есть это всего лишь точка зрения тех, кто говорит о тебе: „Он — счастлив!“? Словом, если другие завидуют тебе, значит, ты счастлив? Но если это так, значит, пророчество Аси не сбылось: завистников у меня — хоть отбавляй…»
В середине мая он и Румийя поженились. Свадьба была грандиозная. Весь город говорил об их свадьбе. В ту же ночь улетели в Москву. Месяц жили в гостинице «Россия». Затем вернулись в Баку, две недели провели на даче Шовкю. В сентябре Фуад перешел на работу в систему Баксовета и быстро пошел вверх по служебной лестнице.
С той поры он ни разу не видел Асю. А вот недавно случайно столкнулся с ней лицом к лицу — в театре. Ася была не одна. Рядом с ней шла молодая миловидная женщина, очевидно ее дочь. Некогда огненно-рыжие волосы Аси теперь были совсем седые.
Фуад навсегда запомнил четверостишие — смешное, малограмотное, с корявыми рифмами. «Что ж, с другой будь счастлив, слезы — мой удел!»
