Наталья Калинина - П.И.Чайковский
С. И. Танеев.
П. И. Чайковский. 1877.
В. В. Стасов.
М. П. Мусоргский.
Н. А. Римский-Корсаков.
Ц. А. Кюи.
А. П. Бородин.
Л. Н. Толстой.
М. А. Балакирев.
Большой театр в Москве. Черновик балета П. И. Чайковского "Лебединое озеро".
П. И. Юргенсон, музыкальный издатель.
П. И. Чайковский. 1868.
Магазин Юргенсона в Москве.
П. И. Чайковский (1874) на фоне дома в Каменке.
Н. Ф. фон Мекк.
П. И. Чайковский с женой, А. И. Милюковой. 1877.
Ганс фон Бюлов.
С. В. Рахманинов.
Э. К. Павловская, первая исполнительница партии Кумы в опере "Чародейка".
А. И. Давыдова, сестра композитора.
Э. Ф. Направник, дирижер и композитор.
А. Дворжак. Национальный театр в Праге, где П. И. Чайковский дирижировал в 1888 г.
Э. Григ, которому П. И. Чайковский посвятил увертюру-фантазию "Гамлет".
М. Н. Климентова, первая исполнительница партии Татьяны в опере "Евгений Онегин".
П. И. Чайковский. 1886.
К. Брианца, первая исполнительница партии Авроры в балете "Спящая красавица".
П. И. Чайковский. 1888.
Сборник рассказов А. П. Чехова с дарственной надписью П. И. Чайковскому.
А. П. Чехов. 1889. Фотография, подаренная П. И. Чайковскому.
М. И. Фигнер и Н. Н. Фигнер — первые исполнители партий Лизы и Германа в опере "Пиковая дама". Мариинский театр в Петербурге.
Н. Д. Кашкин, П. И. Чайковский, М. И. Фигнер и Н. Н. Фигнер. 1890.
Братья Чайковские в 1890 г. Сидят (слева направо): Николай и Петр; стоят: Анатолий, Ипполит, Модест.
П. И. Чайковский. 1890.
П. И. Чайковский с племянником В. Л. Давыдовым. 1892.
Пианистка Адель Аус дер Оэ и П. И. Чайковский. Нотный автограф композитора. 1891.
В. Л. Сапельников, пианист.
П. И. Чайковский с виолончелистом А. А. Брандуковым. 1888.
П. И. Чайковский с В. Л. Сапельниковым перед замком Софии Ментер в Тироле. 1892.
Дом П. И. Чайковского в Клину (слева — вид со стороны крыльца; справа — вид со стороны сада) на фоне города.
Похороны П. И. Чайковского 29 октября 1893 г. в Петербурге.
Памятник П. И. Чайковскому перед зданием Московской консерватории, носящей его имя.
Его номер в отеле "Нормандия" утопал в весенних цветах — американки не только падки на сенсацию, но еще и очень экзальтированны. А в общем, и в Новом Свете живут гостеприимные, отзывчивые, добродушные люди. Главное — у них большой интерес к далекой загадочной России.
Особенно приятное впечатление произвел на Чайковского сам Эндрю Карнеги, обратившийся "с течением лет из телеграфных мальчишек в одного из первых американских богачей". Главное — он остался простым, скромным, "ничуть не подымающим носа". Музыка русского композитора потрясла американца Карнеги до глубины души, хотя эту свою необыкновенную симпатию он выражал самым странным образом: хватал Чайковского за руки, называл некоронованным, но самым настоящим королем музыки, обнимал, поднимался на цыпочки и вздымал руки, выражая его величие.
Америка, Америка, какая же ты разноликая, пестрая, суетная…
Досаждали любители автографов и репортеры. Особенно последние, писавшие в газетах всякую чепуху и несуразицу. Один из них буквально огорошил вопросом: "Нравится ли вашей супруге Нью-Йорк?" Оказывается, Чайковского видели на пристани с одной из дочерей президента "Мюзик холл кампэни" Мориса Рено и на другое утро газеты растрезвонили о том, что русский композитор Чайковский прибыл в Америку с молоденькой очаровательной женой.
Американская пианистка Адель Аус дер Оэ великолепно исполнила Первый фортепьянный концерт под управлением автора, к замечаниям которого прислушивалась, затаив дыхание. "Вызывали, кричали upwards ("еще"), махали платками, одним словом, было видно, что я полюбился в самом деле американцам", — запишет в дневнике Чайковский.
А потом была поездка на Ниагару, прогулки по тихому провинциальному Вашингтону, концерты в битком набитом филадельфийском театре…
"Я предвижу, что буду вспоминать Америку с любовью. Уж очень меня хорошо здесь принимают", — напишет Чайковский перед самым отъездом в Европу. И в другом письме: "Я здесь персона гораздо более, чем в России. Не правда ли, как это курьезно!!!"
"Люблю до страсти все русское…"И в этот раз, как в старые добрые времена, друзья долго бродили по Москве. Последнее время и виделись редко, и писем друг другу почти не писали — суета. Николай Дмитриевич Кашкин все так же забавно шмыгал носом, называл Чайковского "сударь мой", и будто бы не было этих двадцати с лишним лет, прошедших со дня первой их встречи, будто бы это не седина, а осенний иней посеребрил волосы.
По старинке зашли в трактир Барсова, ну совсем как в те годы, когда в кошельке лишь медь позвякивала. Осенью в Москве меньше поют — друзья готовы слушать народные песни хоть до утра, — зато придет весна, снова зазвучат на улицах эти дорогие и понятные русскому сердцу песни, сочиненные народом.
— Ты знаешь, сударь мой, я до сих пор поражаюсь твоей удивительной способности создавать мелодии в чисто народном стиле, как, например, в первом хоре крестьян из "Евгения Онегина", — размышляет вслух Кашкин, от души наевшись горячих блинов со сметаной. — Уж не говоря про то, что, используя народную песню, ты нисколько не подделываешься под народный склад, а получается и по-русски, и в то же время абсолютно в стиле произведения. Отчего это, друг мой, открой секрет?
Чайковский задумчиво глядит в окно, за которым начинают кружиться редкие медлительные снежинки.
— Наверно, оттого, что я вырос в глуши, с детства проникся красотой русской народной музыки, что я до страсти люблю русский элемент во всех его проявлениях. Одним словом, оттого, что я — русский в полнейшем смысле этого слова. И это я говорю не рисуясь: перед тобой, любезный Николай Дмитриевич, знающий мой каждый шаг в музыке, мне бессмысленно рисоваться. Это я говорю, продолжая свой спор с Владимиром Васильевичем Стасовым, который считает меня композитором, лишенным ярко выраженной русской национальности.
