Виктор Шутов - Юность Куинджи
— Вот, мне папа дал три копейки, — похвалилась она, разжимая ладонь, — Разрешил купить намисто.
Они выбрались из толкучки и пошли вдоль палаток. Архип не отпускал руку подружки, маленькую и теплую. Ему с Настенькой легко, как в степи. Он немного стыдится девчонки, но в то же время чувствует прилив сил, ибо знает, что может в любую минуту сделать для нее что‑нибудь доброе: защитить от мальчишек–обидчиков или подарить свой рисунок, а придет лето — сплести венок из полевых цветов.
— Навались, бедовые, на пряники медовые! — раздался веселый крик лотошника. — Во рту тают, в животе играют! Как в раю — на копейку два даю!
Навстречу ребятам шел парень в серой поддевке; фуражка с глянцевым козырьком — набекрень, из‑под нее выбивается рыжий чуб. У живота он поддерживал ящик, висевший на ремешке, перекинутом через плечо. Архип, не отпуская Настю, остановил продавца, протянул ему пятак.
— Эт‑то, два пряника, — попросил он.
— Можно и на все, сударь, — отозвался парень и щедро подмигнул: — Для такой мадамы…
Куинджи исподлобья посмотрел на лотошника. То ли не по–детски серьезный взгляд, то ли выразительные черные глаза удивили парня. Он стал серьезным, молча отсчитал сдачу и подал два пряника со словами:
— На здоровьице, сударь!
Архип отпустил Настенькину руку, вложил в нее пряник. Зардевшись, она опустила голову и прошептала:
— Спасибо.
— А ты ешь, ешь.
Стеснительно откусив мягкий пряник, радостно проговорила:
— Ой, какой вкусный! Я таких еще не ела. Ты попробуй свой.
Архип начал есть, поглядывая на Настю. Потом они беспричинно засмеялись, взялись за руки и, покачивая ими, пошли, не замечая вокруг ни многоликой толпы, ни звонкоголосицы ярмарки.
У церковной ограды, где проходила граница торговых рядов, сидели нищие и калеки. Невдалеке от входа во двор храма толпились люди. К ним направились Архип и Настя, пробрались вперед и увидели сидевшего на маленьком пустом бочонке длинноволосого седого старика в белых полотняных шароварах и рубахе. На коленях он держал бандуру, под ее аккомпанемент пел чуть хриплым, но сильным голосом:
Менший брат теє зачуває,
словами промовляє:
«Брати мої милії,
Як голубоньки сивії!
Чи не ті ж мене саблі турецькі порубали, що і вас?
Як вам, братця, не можна на ноги козацькії вставати,
Так же і мені.
Хоч я, братця, буду в тонкії суренки жалібно грати,
То будуть турки–яничари, безбожні бусурмани,
чистим полем гуляти,
Будуть наші ігри козацькі зачувати,
Будуть до нас приїжджати,
Будуть нам живйом каторгу завдавати.
Лучше нам, братця, отут у чистім полі помирати,
Отця і паніматки, і родини сердечної в очі не видати».
Стала чорна хмара на небі наступати,
Стали козаки в чистім полі помирати,
Стали свої голови козацькії в річці Самарці покладати.
Чим тая Самарка стала славна,
Що вона много войска козацького у себе видала.
Бандурист на низкой ноте закончил пение и опустил седую голову. Слушатели стояли, не шелохнувшись. Крестьянка с маленьким морщинистым лицом держала у глаз хусточку[51] и вытирала слезы. Блестели глаза у полногрудой молодицы, державшей на руках младенца. Над головой Архипа и Насти раздался печальный шепот:
— Та це ж про нашего Миколу вин спивав. Забралы бидолагу на войну з туркамы. Може, вже загынув десь, — и женщина заплакала.
— Пишлы, пишлы звидцы, Ярыно, — отозвался глухой голос, видимо ее мужа. — Годи сэрцэ рваты.
— Нэхай ще заспивае, — всхлипывая, сказала Ярина. — Дай сердешному копийку, дай.
Крестьянин оттеснил ребят и подошел к старику, поклонился и положил медный грош в шапку. Из толпы вышли еще несколько человек и направились к кобзарю.
— Спасыби, люды добри. Спасыби, — сказал он, склоняя голову. — А тэпэр послухайтэ писню нашого батька–заступныка Тараса Шевченка…
Тяжко, важко в світі жити Сироті без роду:
Нема куди прихилиться, — хоч з гори та в воду.
Добре тому багатому: його люди знають:
А зі мною зустрінуться —
Мов недобачають.
Архип все сильнее сжимал руку Насте, но не замечал этого. Неотрывно смотрел на кобзаря, мысленно повторяя за ним горькие слова, будто они ведали и о его сиротской доле. Ему тоже бывает тяжело и трудно. Никто не приласкает, не приголубит. Один, всегда один… Нет, есть Настенька, она — верный товарищ. Парнишка вздрогнул и разжал руку. Виновато посмотрел на девочку. Лицо ее побледнело, на глазах выступили слезы. Он снова схватил тоненькую руку, стал потирать, гладить ее маленькие, посиневшие пальцы.
— И совсем, совсем не больно, — храбро прошептала она.
— Зачем терпела? — спросил Архип взволнованно. — Эт‑то, я… Он поет, — и виновато замолчал, снова уставясь на седого бандуриста, а тот продолжал:
А я піду на край світа…
На чужій сторонці
Найду кращу або згину,
Як той лист на сонці.
Пішов козак, сумуючи.
Нікого не кинув.
Шукав долі в чужім полі,
Та там і загинув…
Не понимая, что с ним происходит, Архип медленно направился к старику, вытаскивая из кармана клетчатых штанов оставшиеся после пряника деньги. Молча положил их в шапку бандуриста и возвратился к Насте. Взял ее за руку и вышел из толпы. Через минуту заговорил твердо, будто кому‑то возражая:
— Эт‑то, я все одно уеду… учиться на художника.
— Уедешь? — упавшим голосом переспросила девочка и вдруг отрешенно, по–взрослому, повторила: — Уедешь… Забудешь меня. Люди становятся большими и забывают.
— Нет, Настенька, — горячо возразил он, — Эт‑то, я тебя никогда не забуду. Стану на–а-астоящим художником, на–а-арисую картину: широкая–широкая степь, вся в цветах. Ты посредине… Красивый венок на голове…
— И пусть гуси рядом, — шепотом попросила Настя. — Белые, белые…
— И наших гусей, — согласился Архип.
— Ой, — неожиданно воскликнула она, — Наверное, папа уже ищет меня. — Сорвалась с места и побежала. — Приходи к нам в гости! — прокричала уже из толпы и затерялась в ней.
Архип направился к амбарам, пересекая ярмарочную площадь. Он торопливо шел вдоль палаток, где толклись мужики и бабы, они торговались, кричали, спорили, переругивались. Только у одной палатки людей стояло немного. Архип приблизился к ней и застыл в изумлении — она с трех сторон была увешана лубочными картинками. Как же не увидел раньше? Сдерживая нахлынувшее волнение, он подошел поближе. На деревянных полках покоились церковные позолоченные книги «Библия» и «Евангелие», попроще — «Житие святых». Рядом в скромных политурках лежали различные переводные романы. Толстые, солидные, в сафьяновых переплетах, находились отдельно, возле них стоял хозяин палатки — жилистый бритоголовый старичок с умными глазами, успевший уже где‑то загореть до черноты.
На отдельных столах были раскрыты листы с гравюрами Густава Дорэ к «Божественной комедии» Данте. Необычайное изображение людей и каких‑то чудовищ заворожило Архипа. В них было что‑то пугающее и в то же время притягивающее. Он перевел взгляд на старика, увидел за его спиной иконы и прикрытые слюдой пейзажи — оттиски гравюр Рембрандта. Но имя великого голландца ничего не говорило Куинджи.
Кто‑то спросил о цене гравюр. Старик назвал, и Архип машинально сунул руку в карман. В нем зазвенели медяки. Достал их и пересчитал — целых пятнадцать копеек. Посмотрел, как покупатели перекладывают и и рассматривают монохромные гравюры, и себе принялся выбирать оттиск. Хозяин увидел его и сказал строго:
— Мальчик, руками не трогай.
— Эт‑то, я хочу купить, — твердо ответил Архип. — Вот эту. — Он показал на небольшой лист с изображением корявого старого дерева, стоящего у самого озера. На противоположном берегу виднелись постройки и две ветряные мельницы.
— А у тебя губа не дура. Понимаешь!
— Сколько стоит? — по–прежнему серьезно спросил Куинджи и вытащил из кармана деньги. — Йт‑то, все у меня, — сказал он и добавил уже стеснительно: — Я люблю рисовать.
— М–да… Маловато у тебя, — проговорил хозяин и погладил загоревшую лысину. Потом с прищуром изучающе посмотрел на парнишку и сказал: — Хотя и знатная картина, да особенно не наживешься на ней. Так и быть — бери. Не часто такие юнцы, как ты, покупают мой товар… Чей же ты будешь?
— Архип я. Живу на Карасевке, — ответил Куинджи и улыбнулся.
— Ну что ж, Архип из Карасевки, желаю тебе нарисовать когда‑нибудь такую же картину, — сказал старик и похлопал его по плечу.
Не чуя под собой ног, счастливый Архип бегом отнес гравюру в свою коморку и положил на тумбочку. Запыхавшийся, возвратился к амбарам. Аморети стоял в кругу подвыпивших мужиков и говорил покровительственным тоном:
