Анастасия Дробина - Дорогой длинною
Яков Васильевич подошёл к сестре, вопросительно взял короткий аккорд на гитаре. Марья Васильевна медленно кивнула ему. Её лицо казалось спокойным. На чёрных, чуть тронутых сединой волосах дрожали отблески свечей:
Доля моя горемычная,
Прошли мои дни - дни отрадные.
На свет глядеть мне не хочется,
И, как змей, тоска моё сердце сосет…
Низкий, густой голос плыл по комнате. На миг Илье показалось, что откудато запахло сыростью и полынью. Так пели в таборе. Такими же голосами выводили "долевые[31]" песни цыганки у вечерних костров. Так пела его мать. Илья был почему-то уверен, что она пела именно так, хоть никогда не видел её. И хотя та, что пела песню сейчас, никогда не заходила в кочевой шатёр, Илья вздрагивал от каждого перелива её голоса, от каждой горестной ноты.
Скажите вы мне, люди добрые,
Научите меня, бесталанную,
Куда бежать одинокой мне,
Где искать мне его, ненаглядного?
Яков Васильевич прибавил дрожи гитарным струнам. Коротко взглянул на Митро, и уже две гитары зашлись стонущими переборами. От взлетевшего к потолку голоса зазвенели стёкла. Широко открытые глаза Марьи Васильевны блестели от слёз, руки, стиснутые на коленях, побелели в суставах.
Кого же теперь я буду ждать
В эту тёмную ночь под заветным окном?
О, где же ты, друг желанный мой?
Отчего не придёшь ты в последний раз?
Отчего не придёшь… ты… в последний…
Гитары вдруг смолкли. Оборвался, как отрезанный, низкий, пахнущий полынью голос. Марья Васильевна беззвучно заплакала, обняв склонившуюся на её колени седую голову графа Аполлона Георгиевича Воронина. Цыгане молча сгрудились возле них. Молодой Воронин стоял, отвернувшись к стене.
В уголке дивана тихо всхлипывала Настя, и князь Сбежнев, шёпотом утешая её, никак не мог вытащить дрожащими пальцами носовой платок.
Уезжали под утро. На улице было холодно, небо над куполом строящегося храма Христа Спасителя уже серело, две последние жёлтые звёзды болезненно мерцали над безлюдной Пречистенкой. Сонные извозчики подогнали сани, уставшие цыгане медленно полезли в них. У крыльца дворецкий Ворониных рассчитывался с Яковом Васильевичем. Илья сидел у края саней, старался не шевелиться: на его плече лежала лохматая голова заснувшего Кузьмы. Чуть поодаль на покрытой изморозью мостовой стояли, держась за руки, Сбежнев и Настя.
– Целый вечер с ним одним…
Илья сказал это очень тихо, но вроде бы спавший Кузьма тут же заворочался.
– Ты про князя, что ли? - сонно пробормотал он. - Ну и что? С кем же ей ещё быть? Жених всё-таки…
– Кто?! - задохнулся Илья.
От его голоса Кузьма проснулся окончательно, поднял голову, удивлённо захлопал глазами.
– А наши тебе не рассказали, что ль, ещё? Он, Сбежнев, нашу Настьку год назад в ресторане увидал и чуть не умер. Не поверишь, каждый день ездил, золото возил! Девки от зависти все локти искусали. А к весне - бух! – предложение сделал. И не какое-нибудь, а взаправдашнее! Он, правда, не особо богатый, одно только прозванье, что князь… Но именье под Тулой имеется, и вроде даже доход с него какой-то. Весной сорок тысяч заплатит и обвенчается с Настькой.
– Уж прямо и обвенчается… - насмешливо протянул Илья, а Кузьма рассмеялся:
– Ты что! Это - обязательно! Настька иначе ни в жисть не согласится. Да и Яков Васильич так не отдал бы нипочём. Он и о венчанье-то полгода слышать не хотел, и так и этак вертелся, чтоб и князя не обидеть, и при своём остаться, наши прямо со смеху помирали… Очень ему нужно, чтоб Настька из хора ушла, да ещё к гаджу! Уж чтоб отвязаться повежливей, говорит:
за чем дело стало, пусть ваша милость, как положено, хору сорок тыщ заплатит да берёт… А князь взял да и пообещал! Яков Васильич аж расстроился, что все пятьдесят не попросил…
– И согласился?!
– А куда было деваться? Слово-то его все слышали… Да и дочке-то единственной зачем несчастье в жизни делать?
Что… любит князя?.. Настька-то?…
– А то! - зевнул Кузьма. - Так что после Рождества свадьбу сыграем. Сбежнев Настьку в своё имение заберёт. И будет она княгиней всамделишной!
Авось нас не забудет тогда!
– Ну, дай бог… - пробормотал Илья, отворачиваясь. На его счастье, сани тронулись с места, и Кузьма, крепко обняв обеими руками футляр с гитарой, заснул снова.
*****Луна упала за купола церкви. Последний серый луч пробился в окно Большого дома, скользнул по роялю, задрожал на паркете. Яков Васильевич зажёг свечу, и рыжие блики, отразившись от полированной поверхности стола, легли на лицо Марьи Васильевны. Она молча отодвинулась в тень.
Яков Васильевич искоса взглянул на сестру. Чуть погодя негромко сказал:
– Может, чаю выпьешь? На кухне Дормидонтовна гоношит.
– Скажи ей, чтобы спать шла. Не хочется.
Яков Васильев подошёл к столу. Поколебавшись, положил ладонь на руку сестры.
– Ну, будет уже, Машка. С самой Пречистенки ревёшь. Что ты, ей-богу…
– Да замолчи ты! - с сердцем отмахнулась Марья Васильевна, сбрасывая руку брата и доставая огромный носовой платок. - Я думала - не увидимся с ним больше. А вот сподобил господь…
– Да ты же давно забыла…
– Дурак ты, Яшка. Такое не забудешь.
Тишина. Яков Васильевич, нахмурившись, барабанил пальцами по столу.
Луна зашла, и дымчатый луч, тянущийся по полу, растаял. За стеной, на кухне, смолк гром посуды и приглушённые чертыханья: кухарка Дормидонтовна ушла спать. В углу дивана дремала, сжавшись в комочек, Настя. Её причёска совсем рассыпалась, и чёрные волосы свешивались на пол.
– Девку заездили совсем, - всхлипнув в последний раз, Марья Васильевна сердито посмотрела на брата. - Чуть живая приехала, из саней, как мёртвая, вывалилась…
– Ничего. Не барыня небось.
– Скоро барыней станет.
– Вот тогда и выспится, - Яков Васильевич прошёлся по комнате, замер у окна. - Спроси у неё завтра, долго ещё князь со свадьбой тянуть будет?
– Это не он, а ты тянешь. Он ещё на Покров собирался.
– Ну да! Её на Покров выдать, а на рождественских кто будет "Петушки" петь? Стешка твоя, что ли? Хватит реветь, иди спать. Завтра забудешь про всё.
*****Наутро по Москве пролетела новость: после долгой болезни, на шестьдесят шестом году жизни, в своей постели в семейном доме на Пречистенке умер старый граф Воронин. Отпевание и панихида прошли в храме Успения в Кремле, церковь была полна народу, гроб утопал в белых розах и хризантемах. В стоящей на улице толпе вспоминали о вечере с цыганами в доме Ворониных накануне, уверенно говорили, что на этой самой гулянке старик-граф и довёл себя до смерти.
"Виданное ли дело, православные, - назвать к себе полон дом цыган и с ними "Барыню" отплясывать! Уж в свои-то годы и успокоиться бы мог!
Молодой-то был - куды-ы-ы! Вся Москва от него дрожала! Говорили, что чуть было на цыганке не женился, да отец не дал, проклясть погрозился".
"Уж будто прямо и "Барыню" плясал?" "А то нет? Цыгане из Грузин у него были, всю ночь гуляли, пели, скакали, как черти, под утро только и упороли. Они его и укатали".
"Царствие яму небесное…" "И земля пухом… Хороший барин был. Хоть и непутёвый".
Глава 5
По Живодёрке мела метель. Позёмка с воем носилась вдоль улицы, белыми страшными столбами взметалась у заборов, у кирпичных ворот церкви великомученика Георгия. Редкие фонари не горели: ночь была лунной, и, по мнению городской управы, освещения в таком случае не полагалось. Но мутное пятно месяца то и дело пропадало за косматыми клочьями туч. Снег валил густо, как перья из вспоротой перины. На улице не было ни души, и лишь одна мохнатая лошадёнка, нагнув голову, тащила по Живодёрке широкие извозчичьи сани. Извозчик, весь заметённый снегом, изредка вытягивал лошадь кнутом, оборачиваясь к седокам, ныл:
– Добавить бы надо, барышни… Виданое ли дело, непогодь какая…
Дороги в двух шагах не видать… Скотина с утра не поена…
– Обойдёшься! - ответствовал из саней голос Стешки. - Тебе и так двоегривенный дают за пустяк сущий. Совесть поимей, бородатая морда!
Ну как, Настька? Не лучше тебе?
– Да ты не волнуйся… - хрипло сказала Настя, не открывая глаз. На её ресницах комьями лежал снег. Стешка закричала на извозчика:
– Да живее ты, домовой! Не видишь - худо человеку!
Сегодня праздновали крестины у богатых цыган-кофарей Фёдоровых, живущих в Петровском парке. Фёдоровы, среди цыган больше известные, как Балычи[32] (глава семейства одно время торговал поросятами), пригласили к себе всю семью Якова Васильева. Отказ приравнялся бы к кровному оскорблению, и васильевский хор с самого утра в полном составе тронулся к Балычам.
