Соломон Смоляницкий - Торопись с ответом (Короткие повести и рассказы)
И вдруг любезная улыбка мгновенно преобразила его лицо. Оно стало доброжелательным и заинтересованным. Само внимание.
— Сделаем. Для таких гостей все сделаем!
Свободный столик нашелся сразу, и когда все уселись, Алексей Алексеевич торжествующе проговорил:
— Видели? А вы — объективная закономерность. Закон Гей-Люссака. Нет, друзья, без волюнтаризма не проживешь! — Помолчав, он добавил: — Науку я исключаю. Как, впрочем, и еще кое-что…
По традиции Алексей Алексеевич заказал шампанского и легкий ужин. Старик был очень привлекателен со своей старомодной учтивостью. А когда разговор зашел об искусстве, Павлу и Женьке пришлось помалкивать. Впрочем, Женька набрался храбрости и спросил про бронзового человечка.
— Запал в душу мой человечек? — улыбнулся Алексей Алексеевич. — Почувствовали, какой он гордый и смелый. Он не сдастся, не отступится от себя. Это крестьянин времен Жакерии. Борьба и свобода! Вещь действительно старинная и уникальная, работы неизвестного мастера семнадцатого века. В своем роде семейная реликвия. Мой отец, старый большевик — подпольщик, привез ее из эмиграции. Жак был его другом, потом — моим, потом — моего сына…
Он замолчал, прикрыв глаза рукою. Чуткая Марина первая поняла и остановила взглядом Павла, хотевшего что-то сказать. Но Алексей Алексеевич уже справился с собой.
— За музы! — поднял он бокал, обратившись к Марине. — Музы и разум!
— Муза. Одна на двоих, — поправил Павел.
— О, разумеется! Коллективный разум и единственная муза. — Алексей Алексеевич чуть поклонился Марине. — Такой музе позавидовал бы сам Эйнштейн!
— Благодарю вас, — сказала Марина. — Но я всего лишь микробиолог. Сотрудник эпидемстанции. Не более того.
— Ты слишком хороша, чтобы быть хорошим эпидемиологом, — заметил Павел. — Это нарушило бы общую гармонию, то бишь справедливость, по терминологии моего друга и соратника Евгения Корнеева.
— За соратника — спасибо. Счастлив быть твоим современником! — немедля откликнулся Женька.
— Не стоит благодарности. Ты заслужил. — Павел разошелся. — Так вот, во имя справедливости, давай так, — обратился он к Марине, — я — прекрасный ученый, а ты — прекрасная женщина. Пойдет?
Дальше уже поехало, понеслось в стремительном темпе, все убыстряясь, как это бывает, когда летишь на санках с крутой горки. Стоит только решиться. Решиться — и оттолкнуться.
— Понимать, как предложение руки и… чего там у тебя вместо сердца? — спросила Марина.
— Обыкновенный двигатель, так как же — формула принимается?
— Я буду тебя любить, а ты за меня думать, так? — допытывалась Марина.
— Такое понимание семейных отношений меня вполне устраивает.
— Ого, семейных, — выдавил из себя заметно помрачневший Женька.
— Что ж, все мы, и биологи и балерины, только об этом и мечтаем. — Марина усмехнулась: — Ты неотразим. Устоять невозможно.
— И луна еще не взошла, — сказал Женька.
— Еще нет. А что ты об этом думаешь, Евгений Корнеев? — чуть дрогнувшим голосом спросила Марина.
— Ничего. Ровным счетом ничего, — он злился все больше и больше.
— Хорошо, — сказала Марина, повернувшись к Павлу. — Обещаю подумать. В свободное от работы время.
— А вот этого вам как раз и не полагается! — усмехнулся Алексей Алексеевич.
Улыбаясь, он слушал этот разговор и сразу понял — это давнишняя история. Старая, но вечно новая, как сказал поэт.
Но дело зашло, кажется, слишком далеко, если судить по лицу Евгения Корнеева, и Алексей Алексеевич поспешил добавить:
— Что же касается прекрасных ученых (разумеется, в равной мере это относится к вам обоим), то у меня предложение…
Павел слегка поддался вперед, но Корнееву, видно, трудно было сразу переключиться. Он по-прежнему изо всех сил старался сохранить невозмутимый вид…
— Предложение… — снова повторил Алексей Алексеевич, смотря на Корнеева. Ему все больше начинал нравиться этот несколько бесшабашный и неожиданный молодой человек. Интересно, кто из них играл первую скрипку?
— Во-первых, не заниматься внеплановыми работами — у нашего института достаточно напряженная программа. А во-вторых… Видите ли, ваше исследование интересно, спору нет, но я далеко не уверен в исходных данных. У меня были другие данные, да и фронт явлений значительно шире, и я пришел, как вы знаете, к другим результатам. А это, как известно, существенно для теории в целом. Увы, факты пока на стороне принятой теории.
— Наша работа может быть существенна для теории в целом? — спросил Женька.
Вот когда он справился с собой. Скорее всего, он и играл первую скрипку. Да, пожалуй, так.
— Не исключено, что для теории в целом, — ответил Алексей Алексеевич. — Хотя вас заинтересовал частный случай. Словом, надо еще потрудиться. Переплыть океан. Всего лишь.
— Я так и полагал, — задумчиво произнес Женька. — Вернее, однажды мне это пришло в голову…
Марина не слушала. Она ничего не понимала в этом. Она смотрела на танцующих и, наверно, не видела их — думала о своем. У нее всегда была эта особенность — вдруг уходить в себя. Отдаляться. В такие минуты она даже не понимала, что ей говорили.
— Согласитесь, друзья мои, что пока нет оснований пересматривать теорию, — продолжал Алексей Алексеевич.
— Пока нет, — сказал Женька.
— Благодарю вас. — Алексей Алексеевич снова наполнил бокалы. — Но в вашей работе тем не менее есть все, что нужно для серьезного исследования. Вот за это и выпьем. За диплом исследователя. Могу прибавить — с отличием!
— Выходит, наша тетрадочка — экзерсис для первых учеников? Упражнение в четыре руки? — осведомился Павел.
— В известном смысле… Я предлагаю вам другую тему. Плановую. Крайне важную. Возьмитесь — и притом совершенно самостоятельно. — Алексей Алексеевич помедлил. — Со временем этой темой будет заниматься целая лаборатория. А вы начнете. На первых порах подберите двух-трех сотрудников…
Он сказал это обычным тоном, как о пустяке, но предложение было ошеломляющим. Минуя годы черновой работы для других — самостоятельная тема! Крайне важная. Рывок в будущее. И в перспективе — лаборатория!
И у Павла, и у Женьки был, вероятно, забавный вид, потому что Марина, неожиданно повернувшись к ним, рассмеялась:
— Что вы такое сказали, Алексей Алексеевич?
Только сейчас она обратила внимание на Павла и Женьку — вернулась оттуда.
— Мы подумаем, — сказал Павел, одним духом осушив свой бокал. — Подумаем.
Заиграл джаз, и к Марине подошел парень в красном свитере.
— Разрешите? — обратился он к Павлу.
— Разрешаю, — сказал Павел. — Разрешаю, черт побери!
— Пошли, — лаконично бросил парень Марине.
— Я не разрешаю, — медленно и внятно проговорил Женька, — я ангажировал мадемуазель на мазурку.
— Ого! — вырвалось у Марины.
— Идите, молодой человек, погуляйте, — ласково произнес Алексей Алексеевич. — У нашей дамы болит голова.
— Женька, милый, пойми. Я самая обыкновенная. Обыкновенней некуда, — вдруг сказала Марина.
Так вот она о чем думала, когда смотрела на танцующих. Лицо ее было бледным, и глаза, сейчас серовато-зеленые, казались очень усталыми. Большие несчастные глаза на бледном лице.
— Лунатики, — сказал парень в красном свитере, отходя. — Чокнутые…
Возвращались они втроем. Алексей Алексеевич попрощался с ними, как только они вышли из ресторана. Они шли по ночным улицам, и Марина, как и раньше, держала Женьку и Павла под руки. Она всегда дурачилась и смеялась, когда они гуляли вместе. Им было легко: будто по молчаливому уговору, никто из них никогда не переступал черту. Эту черту.
Теперь все было разрушено. Словно порвались нити, которые связывали их. И каждый из них по-своему ощущал эту возникшую вдруг неустойчивость — она рождала смутную тревогу.
Они шли и молчали.
***Он сказал — подумаем — и глотнул вина, потому что во рту стало сухо. Но вся штука в том, что тогда уже он все решил. Сразу — как только шеф высказал свое предложение. Он боялся одного — как бы Алексей Алексеевич не передумал. Все это было так неожиданно. Невероятно. Мелькнула ли у него мысль о Женьке? Тогда — нет. А потом он не сомневался, что Женька согласится. В конце концов, они могли вернуться к своей работе позже, когда все прояснится. Начать сначала они всегда бы успели. И вдруг Женька отказался — и так решительно, что уговаривать его было бесполезно. Что это было? Упрямство? Очередной «загиб»? Или что-то другое, что всегда он чувствовал в Женьке? Чувствовал — и не мог понять.
У Женьки не было никаких резонов. Он даже не пытался опровергать разумные доводы Павла. Он хотел одного — продолжать работу. Он был весь в ней. Он даже не мог себе представить, как можно было, хотя бы на время, бросить ее. Зачем? Во имя чего? Ведь он был уверен, что на верном пути.
