Наталья Калинина - П.И.Чайковский
Отныне композитору казалось, что все, написанное ранее, было лишь прелюдией к этой опере, сюжет которой, взятый из Пушкина, преломился в его сознании в трагедию. Да простит ему Пушкин немного вольную интерпретацию его чудесной повести. Наверняка простит, если все получится так, как он задумал.
— Модя, пойми меня правильно, пушкинский сюжет великолепен, что называется, реализм чистой воды. Его Германн, одержимый идеей разбогатеть, притворяется влюбленным в бедную воспитанницу богатой капризной графини Лизу, благодаря ей проникает в дом — таков, между прочим, его изначальный план, — дабы выведать роковую тайну трех карт. Нет, Лиза ему не нужна, ему нужно богатство. Совершив невольное злодеяние и проигравшись на своих трех картах подчистую, Германн заканчивает жизнь в сумасшедшем доме. Лиза же, как того и следовало ожидать, выходит замуж за порядочного молодого человека. Из этого, как ты понимаешь, особой трагедии не получится.
— Что ж, если тебе нужны сильные оперные страсти, обратись к тому же Шекспиру, — с некоторым раздражением отвечал Модест Ильич, в который раз переписывающий либретто. — Там тебе и кровь, и яды, и измена.
— Модя, не кипятись, пожалуйста. Помнишь, у Пушкина есть такая характеристика Германна: он "имел сильные страсти и огненное воображение". Подчас мне кажется, что наш великий поэт лишь наметил штрихами образ этого молодого человека. Кто знает, быть может, потом он бы снова вернулся к нему. Я же чем дальше, тем больше влюбляюсь в своего Германна.
— Это потому, что ты сам обладаешь огненным воображением, — добродушно заметил Модест Ильич. — Ладно, я согласен. Итак, Германн по-настоящему, самозабвенно влюблен в Лизу, а богатство для него лишь средство соединиться с возлюбленной. Но поскольку он человек сильных страстей, даже скорей безумных, все кончается душевным расстройством и гибелью.
— Так, так, так, Модя. Ты просто гений. Знаешь, а Лизу мы с тобой превратим в богатую наследницу, внучку графини. Она полюбила Германна раз и навсегда — так обычно любят русские женщины — и его безумия пережить не смогла. Модя, дорогой, да ведь мы с тобой создадим настоящий шедевр. Ты только ради бога поторопись, ибо у меня в голове уже пропасть всяких мелодий. Знаешь, я скорей всего сразу же после премьеры "Спящей красавицы" укачу куда-либо за границу, хотя бы в ту же Флоренцию. Чтоб никто, никто на свете не смог вторгнуться в мои сложные взаимоотношения с Германном, Лизой, старой графиней. Помнишь, Модя, Пушкин сказал: "Над вымыслом слезами обольюсь". Мне сейчас необходимо впасть именно в такое душевное состояние…
Три основные темы являются основой оперы П. И. Чайковского "Пиковая дама".
Первая — рок, беспощадная судьба, мотив зловещей старухи-графини.
Вторая — страсть Германа к картам, звучащая с настойчивостью навязчивой идеи. Она сжигает все иные желания, доводит до помешательства разум, испепеляет дружбу, любовь.
Третья тема — тема любви.
Эти темы сплетаются между собой, взмывают ввысь в любовных дуэтах Германа и Лизы, гибнут вместе с кончающей жизнь самоубийством героиней и безумным Германом.
Уединившись во Флоренции, Чайковский пишет оперу с самозабвением и наслаждением, о чем сообщает в письмах к братьям, к фон Мекк, в дневниковых записях.
В письме к Дезире Арто признается: "В настоящее время я осуществляю неслыханный подвиг: 6 недель тому назад я приехал сюда с оперным либретто в кармане, а через 2 месяца нужно, чтобы все было закончено… Сюжет мне нравится, есть настроение работать…"
Чайковский сам перекраивает либретто, написанное братом Модестом, вставляет в него новые тексты. В нем уже созрела музыкальная идея оперы, которой он во что бы то ни стало хочет подобрать соответствующее словесное воплощение.
Нет, у пушкинского Германна мы не найдем столь страстных и искренних признаний в любви: первое письмо к Лизе он списал из какого-то немецкого романа.
Герман Чайковского с самого начала говорит своим языком, весь без остатка отдаваясь вдруг нахлынувшему чувству любви:
Сравненья все перебирая,
Не знаю, с кем сравнить…
Любовь мою, блаженство рая,
Хотел бы век хранить!
И как бы в ответ ему поет знаменитое ариозо "Откуда эти слезы" Лиза, обращаясь к петербургской ночи:
Как ты, красавица, как ангел падший,
Прекрасен он,
В его глазах огонь палящей страсти,
Как чудный сон меня манит…
Чайковский весь во власти своей музыки. "Ужасно плакал, когда Герман испустил дух", — находим запись в его дневнике.
Оркестровку "Пиковой дамы" композитор заканчивает уже во Фроловском, одновременно корректируя издаваемый Юргенсоном клавир. Приехавшие навестить композитора Кашкин, Губерт и Юргенсон только диву даются его работоспособности.
— Мне самому опера нравится больше всех остальных моих, — признается Петр Ильич друзьям. — Когда я буду играть вам ее сегодня, пожалуйста, не удивляйтесь, если заплачу, — многие места я совсем не могу как следует играть от переполняющего меня чувства. Дух захватывает… Неужели я ошибаюсь?..
Июньская ночь дышит ароматами цветущих полей и лугов, в саду гремит, заливается соловьиный хор. Чайковский, просидевший несколько часов за роялем, в изнеможении падает на диван, закрывает глаза.
— Ну, ну, я вас слушаю. Только, пожалуйста, никакой лести. Правду, одну только правду, — устало говорит он.
— Сударь мой, а правда-то и на самом деле одна — ты написал истинный шедевр, — взволнованно говорит Кашкин. — Нет, дальше не пытай, а то и я расплачусь. Герман, умирая, просит прощения у князя Елецкого, у которого отнял Лизу, а потохм у нее. Я и представить себе не мог, насколько смогу влюбиться в твоего Германа. Вот уж воистину лишь одного жаждешь… как там у тебя в заключение хор поет? Ах, да:
Господь! Прости ему
И успокой его мятежную
И измученную душу.
Нет, сударь мой, ты просто перевернул мое представление об опере, превратив ее в сгусток романтичнейшей и в то же время реальнейшей трагедии.
— Пушкин, которого я осмелился прочитать на свой манер, все время осаживал меня, напоминая о суровой правде жизни, — признается Чайковский. — Герман же не был для меня только предлогом писать ту или иную музыку, а все время настоящим, живым человеком, причем очень мне симпатичным. Теперь мне нужен отменный исполнитель этой партии. С дивным страстным голосом, с живым чувством. Кажется, я уже знаю такого…
— Так это же Николай Николаевич Фигнер, — подает голос дотоле молчавший Юргенсон. — Он сыграет так, особенно сцену безумия, что у публики от ужаса волосы дыбом встанут. Да и в любовных сценах наверняка будет очень хорош. Держу пари, его-то ты и имел в виду, сочиняя своего Германа.
— Ты прав, дружище. Он воистину драгоценный артист. Вот только бы увлекла его эта партия…
— Можешь в этом нисколько не сомневаться, — убежденно говорит Губерт. — Мне кажется, Фигнер давным-давно мечтает как раз о такой роли. Кстати, его жена, Медея, с ее чистым грудным голосом будет чудо как привлекательна в роли Лизы. Несмотря на свое итальянское происхождение, поет она и играет очень даже по-русски. Тем более, что твоя Лиза — девушка еще с каким темпераментным характером.
— Вот мы с вами и роли распределили! — восклицает Чайковский. — Осталось совсем немного: сыграть оперу так, чтобы публика довольна осталась. Ах, как же мне хочется, чтобы наша российская публика поверила моим героям и приняла их страдания к самому сердцу…
…В театральном мире существует примета: "Шершавая генеральная репетиция сулит удачный спектакль, и, наоборот, гладкая — провал!"
Что касается "шершавостей", их на генеральной репетиции "Пиковой дамы" было хоть пруд пруди.
Она состоялась 5 декабря 1890 года в присутствии полного зала публики, в том числе и царя Александра III. Перед самым началом пропал главный герой — Николай Фигнер, который обычно отличался строгой пунктуальностью.
Накануне он выпросил разрешение у главного режиссера одеться в костюм у себя на квартире, которая была расположена довольно далеко от Мариинского театра. К нему слали одного за другим нарочных, однако же начало спектакля пришлось задержать чуть ли не на час.
Можно себе представить волнение администрации театра, да и всех причастных к спектаклю лиц: в зале-то царь сидит! Дирижер Эдуард Францевич Направник стоял у пюпитра спиной к сцене, то и дело косясь в кулису. Наконец по залу разнеслась весть — у Фигнера лопнуло трико! Хохотали до упаду. Фигнер же, в итоге спевший Германа выше всяких похвал, был всеми прощен, хотя и допустил еще одну оплошность: в сцене на гауптвахте, когда хор поет на панихидный мотив "Молитву пролию ко господу" в момент появления призрака графини, певец нечаянно скинул со стола подсвечник с горящей свечой, который покатился по полу и, как нарочно, оказался под краем занавеса заднего плана декорации. Свеча продолжала гореть, публика затаила дыхание. Тогда учитель сцены Палечек сообразил протянуть сзади руку и незаметно убрал свечу.
