Иван Давидков - Прощай, Акрополь!
Сообщение о том, что я буду жить рядом с таким человеком, меня смутило. Еще в гимназии я знал одного художника. Он обычно рисовал скалы и сосны над горными потоками. Стены в коридорах и классах гимназии были увешаны этими горными пейзажами, которые отличались друг от друга только тем, что одни были в синих тонах, а в других преобладали фиолетовые. Этот художник преподавал нам рисование. Он был самоуверенным человеком и считал, что мы никогда не овладеем рисунком, если не запомним с абсолютной точностью его сентенции об искусстве. Расхаживая по классу, он диктовал нам медленно и внятно, а мы записывали (класс наполнялся энергичным скрипом перьев), стараясь не пропустить пи единого слова. Потом он нас экзаменовал, высмеивал и ставил двойки: никто не мог с точностью запомнить и повторить его мудрые мысли. Нас просто в дрожь кидало, когда мы вспоминали, что завтра урок по рисованию.
И вот случай снова свел меня с художником — наверное, таким же чокнутым, как наш бывший учитель. Я его еще не видел, но был уверен, что знакомство будет не из приятных. Если судить по рассказам переплетчика, это тоже был самоуверенный, самовлюбленный человек, свысока глядящий на простых смертных, хотя в его шутке о музее я улавливал иронию и боль.
* * *Мы встретились на следующий же день в коридоре. Он выходил из узкой, как кладовка, ванной комнаты. Его худое, только что выбритое лицо с ямочками на щеках порозовело от холодной воды. Он шел, слегка покачиваясь, словно пол был скользкий. Я подумал, что, судя по походке, художник родился и вырос где–то на побережье и с детства привык к качающимся баркасам. Но по рукам, белым и гладким, сразу было видно, что он давно не касался не только весел, но и других грубых орудий труда, которыми простые люди зарабатывают себе на хлеб.
Он посмотрел на меня, дружески улыбнулся (улыбка собрала морщинки в углах его губ) и сказал:
— А, это вы — новый квартирант дядюшки Бориса? Очень приятно!
Когда он повернулся спиной, я заметил, что подтяжки под его темно–рыжим пиджаком (такой цвет бывает осенью у диких грушевых деревьев) врезаются в плечи. Он немного сутулился. В посадке его корпуса было что–то сосредоточенное, словно он наклонился к невидимому собеседнику и прислушивается к его словам.
Когда по утрам я собирался выйти на улицу, он всегда просил меня купить хлеба и помидоров, при этом долго рылся в ящиках, разыскивая талончики на хлеб. Помню, как я впервые переступил порог его комнаты. Когда я принес ему хлеб, он положил его в угол на подрамники, подвинул стул к мольберту, постелил на него кусок холста и поставил тарелку с помидорами — они горели таким ярко–оранжевым цветом, что казались нарисованными… Оп ел помидоры и стряхивал с пальцев желтый сок, ел с охотой, не прибегая к ножу, жмурясь от удовольствия, так едят землекопы или рыбаки, сидящие на досках причала, покрытых липкой рыбьей чешуей, чешуя коробится и серебрится на солнце.
— Так я ел на дунайских пристанях, и хлеб там отдавал рыбой. Ел прямо в лодке, падая от усталости. Я был мальчишкой, и все мне доставляло истинное удовольствие, которое исчезает с годами, — сказал художник, приглашая меня за трапезу.
Хлеба и помидоров хватило бы нам обоим, но, глядя на многочисленные полотна, с которых смотрели на нас десятки глаз, я подумал, что, если художник вздумает пригласить всех этих людей и они возьмут хотя бы по ломтику, мне придется опять бежать в лавку. Но художник их не приглашал, и они занялись своим делом: сновали по берегу среди лодок, носили на плечах рыболовные снасти, в которых трепыхались отблески холмов и прибрежных ракит.
— Как видишь, я никогда не бываю один, — сказал художник, проследив за моим взглядом. — Даже ночью мне есть с кем поговорить.
А бессонница посещала его часто. Я слышал, как по ночам в его комнате скрипят половицы. Со временем я привык к этому скрипу и стал различать, когда художник собирается работать (на другой день он все равно соскоблит краску и начнет все сначала, потому что краски, положенные при электрическом свете, будут его раздражать), а когда, поглощенный своими мыслями, просто ходит из из угла в угол… Однажды, возвращаясь домой поздно, я увидел, как в темном окне, освещенном лишь светом уличного фонаря, движется его седая голова, похожая на облако, гонимое ветром (волосы свободно спускаются до плеч, отливая старым серебром).
* * *Его мольберт стоял посреди комнаты — деревянная тренога напоминала мне вышку из лесин, которую ставят у нас в горах, отмечая высоту над уровнем моря.
Он любил, перед тем как начать работу, выстроить вдоль стен подрамники с уже натянутым и загрунтованным холстом и, засунув руки в карманы, прохаживаться среди них, стараясь сосредоточиться.
Белое полотно будило в нем воспоминания о деревенском зимнем утре: окна затянуты инеем, в серединке стекла мутное пятнышко — растопленный дыханием глазок. Со стрехи свисает длинная сосулька и звенит, перекликаясь с песенкой невидимой синички. Он спускается со ступенек родного дома (снег начал подтаивать, и ступеньки скользкие), проходит, наклонив голову, под ветками айвы, которые пригнулись от тяжести мокрого снега, и направляется в сторону холмов. Белый снег слепит глаза, и художник ищет какой–нибудь веселый цвет — сине–зеленую грудку синички или разгорающуюся при полете лимонно–желтую шейку пчелоеда, — но его окружают лишь высокие сугробы и влажные коричневые ветки, очерченные кромкой снега.
Вот слышится голос сойки, такой резкий и тревожный, что воздух колеблется и с веток на тропу сыплется снег. Сойка сидит на кизиловом кусте. Куст от ее крика вздрагивает, и из–под снега появляется кисть красных, мелких, как бусины, ягод. Освободившись от тяжести снега, куст выпрямляется и становится похож на коралловый отросток.
Рядом, за кустом, трепещет сойка. Это не птица, а дрожащий веер — он то закроется и притворится голым сучком, то с резким взмахом снова раскроется и засияет в воздухе всеми цветами радуги.
Я вспоминаю, какие мы устраивали в детстве силки, чтобы поймать эту хитрую пичужку.
Мы вбивали в снег колышек где–нибудь рядом с кустом, у которого были длинные упругие ветки. В колышке была просверлена дырка, через которую петлей просовывали конопляную веревку. Обоими концами мы привязывали веревку к ветке и, оттянув петлю, вставляли в нее клин, на который клали приманку — чаще всего кусочек кукурузного початка. Петлю натягивали на клин так, чтобы, когда он выпадет из дырки, ветка дернула веревку.
Установив наш силок, мы прятались за кустами, поджидая жертву.
Вот сойка, привлеченная кукурузными зернышками, покружила над нашим силком, отлетела в сторонку, подождала, а потом, сделав плавный круг, села на колышек. Склонила головку, пытаясь склюнуть зернышко, но не достала. Тогда она, трепеща крылышками, повисела в воздухе и опустилась на клин. Удар клювом по приманке, клин выпал, сойка, потеряв опору, попыталась взлететь, но поздно — упругая ветка дернула веревку и та петлей затянула птичьи лапки.
На белом снегу валяются оранжевые зерна, пойманная птичка трепыхается и пищит, а мы со всех ног бросаемся к силку.
Нас радовал успех нашей мальчишеской хитрости.
А художнику нужна была яркая игра крыльев на белом снегу — на не тронутой еще белизне полотна.
Сойка трепыхалась у него в груди, пыталась клюнуть его (клюв ее был тяжелым и острым), но художник не чувствовал этого. Он брал в руки палитру, и на полотне появлялись первые цветовые мазки.
В порывистом взмахе его кисти была стремительность птичьего полета.
* * *Жена от него ушла. Ему тогда было сорок.
Он любил ее и думал, что всю жизнь будет страдать, но годы шли, и образ ее стирался. Если бы не портреты, нарисованные когда–то в часы вдохновения, если бы не ее вещи — бусы и шпильки, — все время попадавшиеся под руку, он мог бы подолгу о ней не вспоминать.
Он упрекал себя в бесчувственности, особенно когда одиночество запирало его в четырех стенах, курил, бесцельно шагал по комнате, окутанный сигаретным дымом, который закручивал и растягивал свои спирали, думал о безвозвратно ушедших счастливых минутах жизни. Теперь ему недоставало того, что когда–то раздражало. Больше того, он испытывал в нем острую нужду. Вспоминал, например, как подчас становилась она невыносима из–за своих причуд. Мария собирала почтовые марки. Она неутомимо разыскивала их, роясь в старых альбомах с открытками. Эти выцветшие открытки с видами горных и морских курортов были отправлены очень давно. На них были марки с зелеными львами, стоявшими на задних лапах, и портретами государственных деятелей и полководцев в тесных мундирах. Часто, закончив свои изыскания в пыльных соседских архивах, она прибегала к нему, неся в длинных щипчиках маленькие кусочки бумаги с зубцами по краям, она держала их так осторожно, будто это была бог знает какая ценность, и, наклонившись над только что начатым полотном, говорила:
