Кирилл Войнов - Со мною в ад
Танче лежит рядом с палаткой на надувном матраце, вся розово-золотистая — успела чуть загореть, на носу — листик боярышника. Тело ее в пестром купальничке погружено в медовый вар солнца, ей хорошо, она спокойна и счастлива.
Я сажусь рядом.
— Пойдем купаться! — Она улыбается, жмурясь от солнца.
— Пойдем.
От горячей ленивой расслабленности нет и следа — кто бы мог подумать секунду назад? — она пружинисто вскакивает, на бегу надевает белую резиновую шапочку, разрезает коленями и бедрами толщу воды, мягко ложится, и вот уже шапочка прыгает далеко на поверхности воды, похожая на половинку детского мячика…
Я вхожу в воду следом, делаю несколько взмахов руками и почти догоняю шапочку, как вдруг почти у самого моего лица мелькает серебристая чешуйка маленькой камбалы, круглый глаз ее с удивлением и ужасом уставился на меня…
«Неправда! Это неправда! Все не так!»
Такие глаза были у Гено, когда он, уводимый дежурным, повторял эти слова…
Четыре дня, сидя в камере предварительного заключения, он писал только эти слова: «Неправда! Все не так!»
А на допросах молчал, как истукан.
На пятый день появилась новая запись: «Неправда! Все не так! Не убивал я жену! Не убивал!»
И вдруг его прорвало. Он стал подробно описывать, как они с Невеной полюбили друг друга в старших классах школы, как поженились и родилась дочка… Не скрыл и последующее — как встретил Тони и она стала его любовницей, как жена узнала об этом, перехватив письмо Тони к нему… А потом Тони под влиянием матери, а больше сама Велика стала настаивать, увещевать, требовать от него решительных действий, иначе говоря — развода и женитьбы на Тони, как он мучился и терзался от раздвоенности чувств… Тем временем они стали без конца звонить жене на работу, обзывать ее дурными словами, оскорблять, а она плакала, и у него сердце разрывалось… Рассказал и как Невена однажды настигла их, когда они выходили из кино, и стала бить Тони, а Тони убежала от позора и решила порвать с ним… Как вскоре Пановы позвонили из Кюстендила и потребовали, чтобы он приехал за ними… Подробно, в деталях, описал, как в машине Панова сказала ему, что нашла наконец то, что нужно, как он испугался, когда понял, о чем речь, не захотел и дотрагиваться до бутылки, но она едва ли не силой сунула ему бутылку во внутренний карман пальто — и он отступил, сдался в ответ на ее угрозы, согласился и обещал… А когда приехал домой поздно ночью, жена уже лежала в постели, и он решил, что она спит, но она не спала, видела, как он ставит бутылку в тумбочку, и спросила, что это. Тогда он и сказал ей, что это яд для опрыскивания деревьев, трогать его нельзя ни в коем случае, две капли — и смерть… Он сказал так потому, что от испуга не мог ничего придумать, а потом был даже рад — пусть знает и не пытается даже в руки брать эту отраву, а то как бы чего не надумала от нервов и обиды… Так проходили дни, и он все никак не мог ни на что решиться, перестал ходить к Пановым и понял, что он возненавидел их… Тогда мамаша явилась как-то вечером к ним. Гено писал, что я был прав — она пришла для того, чтобы оскорбить жену, сделать его с ней дальнейшую жизнь невозможной и заставить его решиться на крайние меры. На другой день ему на работу позвонила Тони, и он пообещал встретиться с ней в обед, чтобы поговорить. Ну а потом появилась машина. Широко и подробно описал, как позвонил ему Младенов, как он взял у него мотоцикл, чтобы поскорее домчаться до склада в Искоре, и как вернулся в Софию в обеденное время, но не затем в основном, чтобы встретиться с Тони — это длилось всего пять минут, — а чтобы взять деньги, потому что все равно вместе с Невениными не хватило на регистрацию… И как в то время, когда он доставал деньги из тумбочки, пришли сестры жены, он открыл им, оставил свой ключ и помчался дальше на регистрацию машины… Потом они с Младеновым искали мастера Данчо, а тот работал в первую смену и уже ушел, как нашли его в Слатине, что он сказал им, сколько денег потребовал… И, наконец, как приехал домой и Зорка сказала ему, что Невене стало плохо и ее отвезли в Пироговку; она не сказала про отравление, а именно так — стало плохо, и он подумал, что у Невены что-то с сердцем… Дальше он признавался во лжи: не ночевал он у Дудова, и вообще много что скрыл от меня, и врал, в общем, все, все изложил — но нигде ни слова, ни даже намека на то, что он отравил или даже хотел, собирался, думал отравить жену. Именно в этот день. Может быть, в другой какой-нибудь день, когда ему всё и все на свете осточертеют, злая мысль могла пробраться в голову, но в этот день — ни-ни! Все его мысли были сосредоточены на машине, о которой он так давно мечтал.
…Я вышел из воды, лег на песок лицом вниз. Мне сразу стало жарко и душно, песчинки заскрипели на зубах. Холодные капельки как гвоздики упали на спину.
— Что с тобой? — Таня нежно положила мокрую руку мне на плечо.
— Ничего, родная, ничего. Все в порядке.
Она пошла в палатку переодеваться.
«…Вечером после отравления Гено прибежал к нам, — пишет Велика Панова. — Он был очень возбужденный… Ты ничего мне не давала… Я вас уничтожу… Толкнул меня и выскочил на улицу… Я убил свою жену! Я отравил ее… и обеих своячениц, ее сестер… Так будет лучше… никто не догадается!..»
Я встал и медленно двинулся к морю, зашел вглубь по грудь. Прохладные струи смыли с тела прилипший песок, освежили горячую кожу. Вернулся к палатке.
— Давай съездим в Бургас, Танче, — попросил я.
Таня сидела под козырьком палатки и расчесывала волосы. Она с удивлением поглядела на меня.
— Зачем? Что нам делать там? Ведь мы вчера только ездили…
— Мне надо позвонить в управление. Может, есть какие-нибудь новости…
— Но ведь вчера ты уже звонил, и тебе ответили, что ничего нет. Давай хотя бы завтра поедем, а?
— Нет, я не могу ждать до завтра. Может, уже появилось что-нибудь.
— Ну что ж, поезжай, если хочешь, — тихо ответила она, и в голосе ее я услышал обиду и грусть.
Мне было очень жаль Таню и оставлять ее ох как не хотелось, но что-то жгло меня внутри, ни на минуту не отпускало, не давало покоя. Я быстро натянул джинсы на еще мокрые плавки, надел рубашку, сандалии, чмокнул Танче в макушку (она отвернулась и не смотрела мне вслед), сел в машину и рванул с места.
Широкое шоссе в это время было почти пустым — жара загнала всех на пляжи, в кемпинги, в палатки. Я мчался как угорелый, радиатор перегревался, я с ужасом увидел, как стрелка термометра подползла к критической красной отметке. Но я был уже близко к цели, на всех парах влетел в город и резко затормозил у здания местного управления. Дежурный читал какую-то книгу. Увидев меня, быстро спрятал ее в стол.
— Есть что-нибудь из Софии?
— Пока нет.
Я знал, что сейчас звонить рано — обед. Надо было как-то убить двадцать минут. Рядом оказалась сладкарница, чудом открытая в это время. Я выпил кока-колу, съел мороженое, не почувствовав вкуса ни того, ни другого — словно траву ел. В час десять я набрал телефон комнаты, где сидел наш симпатичный стажер.
— Привет, Чинков! Как дела? — спросил я как можно спокойнее.
— Товарищ Дамов, это вы? — обрадовался парень. — Откуда вы звоните?
— Из Бургаса…
— Все в порядке, товарищ майор! Прокурор поддержал обвинение! Дело назначено к слушанью на четвертое… Быстро его провернули! Ну, а вы как? Как отдыхаете?
— Спасибо. Хорошо.
И повесил трубку. Парень, наверное, был задет и даже неприятно удивлен. Он так искренне обрадовался моему звонку, а я…
Обратный путь я проделал по жаре и пыли — машин на шоссе становилось все больше, пробираться среди них было все труднее. Настроение у меня было скверное, появляться в таком виде перед Таней и портить ей отдых очень не хотелось. Однако я никак не мог завершить начавшийся внутренний монолог, наплывали все новые мысли, доводы, рассуждения.
Значит, прокурор поддержал меня. Да что с него взять, умом он не блещет, да и профессионал посредственный. Ну никакого не чувствую удовлетворения, совсем наоборот. Вообще, наша работа… А при чем тут работа? Просто она, эта работа, скорее всего, не для меня, а вернее, я не для нее. Мне было бы гораздо лучше и легче быть, например, адвокатом. Или юрисконсультом какого-нибудь интересного предприятия. Нет, лучше адвокатом, чтобы заниматься человеческими страстями… Любовь, ненависть, ревность, алчность… Они существуют с тех пор, как существует мир, а в нашем новом обществе преобразились они или выражают себя так же, как сто и двести лет назад? При Бальзаке, Диккенсе, Достоевском? А мы? Что мы сами сделали, чтобы хоть как-то облагородить эти исконные человеческие страсти? Мало, мало сделали или вовсе ничего… Конечно же, мы должны быть сытыми, богатыми, красиво одеваться, но вот мы надели новый костюм, построили квартиру, сели в собственную машину — и что? Стали мы благодаря этому богаче духовно, прибавилось ли у нас благородства, человеколюбия? Да ничего подобного! Ах, если бы мы столько сил тратили на преображение души, сердца и сознания человека, сколько мы тратим на наше материальное обеспечение! Мелькают порой в воспоминаниях лозунги, плакаты, транспаранты и девизы — как полинялые краски на старых одеждах или выцветшие чернила на бумагах Бог знает какой давности, вот и все, что от них осталось. А ведь это были едва ли не главные средства «воспитания нового человека»…
