Владимир Петров - Горечь таежных ягод
— Вах, вах! Скажи, пожалуйста!
Однако майор никак на это не реагировал. Разогнал рукой фиолетовый дым, произнес равнодушно:
— Не умеешь — научим, не хочешь — заставим. Это приказ.
И сунул авторучку Павлику.
Машинописные строчки мельтешили в глазах, сливались в сплошные рябые ленточки.
— А что это такое?
— Акт, — сказал майор. — О приеме и сдаче хозяйства и инвентаря отделения служебного собаководства. Он сдает, а вы принимаете. Ну, подписывайте.
Подпись получилась корявой и куцей. Жалкой получилась подпись: «Рыба» — и трусливый хвостик…
— Ну, а теперь и этот акт подпишите. Второй…
— Воды можно? — попросил Павлик.
Майор налил в стакан теплой воды, которая пахла хлоркой и ржавчиной. От этой воды и от акта № 2 Павлика мутило. Но потом все-таки вода помогла: голова стала ясной. В самом деле: надо взять себя в руки.
— Ну, а этот акт я не подпишу, — с неожиданной твердостью сказал Павлик.
— Почему?
— Потому что я не в курсе дела, товарищ майор. Сдохла какая-то собака. А я при чем?
— А вы констатируете этот факт, — сказал майор. — Для последующего списания. О чем и составлен настоящий акт.
— Ну да, — сказал Павлик. — Откуда я знаю? Может, она и не сдохла вовсе, а бегает живая.
— Сдохла! — закричал Гулуашвили. — Совсем сдохла. Пять дней поносом болела, ночью выла, потом сдохла. Один труп остался.
— Значит, была дизентерия, — сказал Павлик. — Значит, в комиссию надо включать и фельдшера.
Гулуашвили стал ругать Павлика, что он очень уж умный нашелся, что фельдшер тут ни при чем: Гулуашвили сам пытался кормить Дика таблетками, давал ему бесалол и фталазол. Но этот шайтан вместо благодарности так укусил своего собаковода, что он вот уже три дня пищу в столовой принимает стоя.
Командир дивизиона строго постучал трубкой о пепельницу и показал чубуком на Павлика.
— Он прав. И вообще, товарищ Рыбин, я вижу, у вас светлая голова. Все-таки вы, так сказать, личность. Я убедился, что не ошибся в своем выборе. Акт № 2 мы перепечатаем, включим в комиссию фельдшера Соломкина. А сейчас отправляйтесь с Гулуашвили принимать у него хозяйство. И чтоб тщательно и детально. Ясно?
— Ясно.
— Ну вот. А Гулуашвили вас проинструктирует. Вы слышите, Гулуашвили?
— Слышу. Я его проинструктирую. А потом?
— Потом отправитесь на гауптвахту отбывать наказание за халатное отношение к служебным обязанностям.
Всю дорогу к вольеру Гулуашвили ругался на своем языке, размахивал руками и плевался по сторонам, в молодой сосняк. Павлик из предосторожности шел сзади, отстав шагов на пять.
Вместо инструктажа Гулуашвили сказал:
— Слушай, кацо. Будешь бить собак — они тебя сожрут. Не будешь бить — все равно скушают. Я большой человек, сильный человек, и то кусали. А ты совсем маленький, наверно, на обед тебя не хватит. Съедят, кацо, только сапоги останутся.
2
Все оказалось не так, очень даже не так. Павлик это понял, как только ушел Гулуашвили, напоследок поддав ногой замызганную алюминиевую миску.
Все оказалось хуже. В сущности, никаких сторожевых собак, никакого «отделения служебного собаководства» не было и в помине. Была Пальма, старая, худая и облезшая, и был Карнач, пегий кобелишка-дворняга, попрошайка и подхалим.
Раньше солидность вольеру придавал Дик. Теперь за проволочной сеткой-забором хоть кроликов разводи: у Пальмы зубов наверняка нет, а приспособленец Карнач уживется и в такой компании. Интересно, как это он попал в сторожевые собаки?
— Ну! — Павлик потрепал его за ухо. — Как ты оказался здесь? Отвечай, блошиная твоя морда!
Карнач стучал лохматым и свалявшимся, как старая швабра, хвостом, разевал пасть, нахально улыбаясь и заговорщицки подмигивая, будто говорил: «Пустяки! Ты вот лучше сам расскажи, как попал в собаководы».
Павлик невесело вздохнул, сплюнул. «Судьба играет человеком» — так, кажется, поет батарейный «битл» Яшка Бортников, по вечерам наяривая на своей трехрядке. Ну ладно. Теперь думай не думай, а надо начинать, надо приступать «к исполнению функциональных обязанностей».
Что он вообще знает о собаках?
Он ходил по вольеру, рассматривая будки, кормокухню, заглянул в крохотный сарайчик-каптерку, носком сапога выковыривал в самых неожиданных местах ржавые миски, обглоданные кости, какие-то тряпки. Пальма дремала, а Карнач плелся следом, виляя хвостом и деликатно обнюхивая ноги своего нового начальника.
Как же водить на посты эту распрекрасную пару? Ведь засмеют. Впрочем — открытие! — это же всегда будет ночью! Ночью он будет разводить их на посты, а снимать рано утром, до общего подъема. Его же с собаками никто и видеть не будет. Мысль эта чрезвычайно понравилась Павлику, и он сразу взбодрился, даже почувствовал нечто похожее на воодушевление.
Пальму надо откормить. Это первое. Во-вторых, посадить Карнача на цепь (будет злее) и не выпускать днем из вольера, а то он шляется по городку и за кусок сахару перед каждым становится на задние лапы.
И главное, навести тут порядок. Вымыть миски, переменить в будках соломенные подстилки, сделать на каждую фанерные бирки, и — в рамке под стеклом — опись имущества, хозинвентаря. А еще; прокопать за вольером канаву для отвода воды, чтобы не было сырости. В сильный дождь потоки с горы заливают весь выгул, место здесь кто-то выбрал неудачное для вольера.
Только он начал работать, как всполошились собаки. Заскулил Карнач, даже Пальма подошла к сетке, принюхиваясь, уткнула в дырку седую морду. Учуяли кого-то?
На повороте тропы появился Марфин. Шел своим обычным крабьим шагом — чуть боком, нес ведро. Что ему здесь надо?
— Привет, Рыба!
— Привет…
Сейчас начнет подначивать; «Рыба ищет где глубже» — и все в таком роде. Откуда он успел узнать и зачем приперся?
— Ну чего таращишь глаза, как морской окунь? — засмеялся Марфин. — Не узнаешь? Это я, Федя Марфин. А это ведро с кашей. Так называемые «столовые отходы». Повар Прокопенко дал. «Пойду, — говорю, — навещу своего приятеля Пашу Рыбина в его новой должности». А по-русскому обычаю в гости ходят с подарком. Вот он мне и отпустил, как брату-самбисту. Принимай, Рыба, подарок. Хотя, правда, он не для тебя лично — для собак. Но ты, как настоящий собаковод, должен этому радоваться.
Павлик посмотрел на физиономию Марфина, потом заглянул в ведро с остатками пищи, и ему очень захотелось поддать его сапогом, как темпераментный Гулуашвили.
— Визит вежливости, — ухмыльнулся Марфин. — Ну, чего пыжишься, я серьезно! На вот, закури пока, а я собак покормлю.
— Но, но! — сказал Павлик. — Не лезь в вольер! Посторонним собак кормить не положено.
— Верно, — согласился Марфин. — Тогда сделаем наоборот: я покурю, а ты покормишь.
Пальма ела деликатно, будто нехотя, носом отодвигая косточки и хлебные корки; зато Карнач хватал жадно, взахлеб, давясь кусками, и все поглядывал в кормушку Пальмы, очевидно рассчитывая поспеть и туда.
Павлик предусмотрительно встал между собаками. Марфин дымил сигаретой, меланхолично щурился.
— Учти, Рыба. Ученые доказали, что манера принимать пищу во многом определяет ум и характер. Этот твой кобелишка глуп до невозможности. Ручаюсь.
— Он не глупый, а голодный, — сказал Павлик. — Два дня не кормленный. А то и больше.
— Все равно. У него должна быть своя собачья гордость, чувство собственного достоинства.
— Ничего! — со злостью сказал Павлик. — Вот я с завтрашнего дня посажу его на цепь, подлеца. Тогда у него появится достоинство.
— Эх ты, собаковод… — осуждающе сказал Марфин. — Ну кто так делает? Это же будет вопиющая несправедливость. А собаки особенно чутко это понимают. Ты его посадишь, а он подумает: за что, за какую провинность? И возненавидит тебя. Понял?
— Знаешь что? Не суйся не в свое дело. И не учи ученого.
— Злишься? А почему, понимаю. Конечно: перспективный стартовик, классный специалист и вдруг — в собаководы.
— А хоть бы и так.
Они вышли из вольера. Марфин блаженно растянулся на теплом песке, усыпанном рыжими хвоинками. Надвинул на нос пилотку, поглядел на Павлика одним глазом. Неожиданно предложил:
— Хочешь, Рыба, я тебе помогу? Как хорошему парню. Сегодня же пойду к замполиту и поставлю вопрос — я же все-таки групкомсорг. Так и так. Сунули человека на собаководную должность. Против его желания. А в душе — боец-огневик и к тому же не смыслит в этих собаках ни уха ни рыла. Ну, хочешь?
Марфин пальцем сдвинул пилотку, так что она закрыла ему второй глаз. Хитрит он, тонко подначивает или говорит серьезно — попробуй пойми.
— Нет, — сказал Павлик. — Никуда я отсюда теперь не уйду. И приказ уже есть.
Рывком приподнявшись, Марфин уселся по-турецки. Ореховые глаза его в поросячьих белых ресницах плутовато жмурились — ну, конечно, подначивал!
