Дмитрий Евдокимов - За давностью лет
— Знаю только, что от него с первых дней войны не было вестей.
— Посмотрим в Западном округе, — решил заместитель начальника. — Заезжайте к нам недельки через две.
— Так долго! — не смог скрыть своего разочарования Игорь.
— Думаете, легко будет найти? А потом вообще, что за спешка при научных изысканиях?
В который раз была изложена история подпольной организации из Зауральска. Игорь старался докладывать кратко, по-военному, только факты. Заместитель начальника выслушал его с интересом и, видимо сжалившись, сказал:
— Запишите мой номер телефона и звоните.
Это был понедельник, а в среду Шапошников снова ехал в Подольск — дело Решетникова было найдено. Его провели в читальный зал, и строгая девушка вручила коричневую папку. Дрожащими от нетерпения руками он начал перелистывать листы. Так. Личный листок учета кадров. Большая фотография красивого сурового человека в форме. Анкета. Что он пишет?
«В 1911 году вступил в члены РСДРП (б). Был арестован в конце 1912 года вместе с другими подпольщиками. Был осужден на три года каторжной тюрьмы. После отбытия срока был направлен на фронт. Здесь вел агитацию среди солдат. В 1917-м был избран членом дивизионного солдатского комитета».
Приказы наркома. Награждение орденом боевого Красного Знамени за Перекоп, именным оружием. После гражданской войны окончил Гатчинскую летную школу. Служба. Второй орден боевого Красного Знамени за Испанию.
Вот коротенькая приписочка: «Погиб в июне 1941 года, приняв первый удар фашистской авиации. Лично сбил три самолета противника».
— Я вам советую посмотреть страницы с семнадцатой по двадцатую, — услышал Игорь голос сзади.
Обернувшись, он увидел заместителя начальника. На этот раз тот был в форме полковника.
— Сидите, сидите, — сказал он, мягко опустив руку Игорю на плечо. — Я, знаете, тоже полюбопытствовал. По-моему, здесь есть ключ к вашим поискам. — Он нашел искомую страницу, прочитал вслух: — «Автобиография члена ВКП(б) с 1911 года Решетникова Г. Н.».
ПРЕДАТЕЛЬ НАЙДЕН
«...Я был привлечен к работе подпольной организации на железнодорожной станции Зауральска машинистом, старым партийцем тов. Новинским С. Г. Наша подпольная группа была небольшой — всего пять человек. Новинский не хотел расширять ее состав. Это вызывалось особыми конспиративными соображениями: группа имела очень важное задание по переправе бег»лых ссыльных в Центральную Россию. Мне лично была поручена покупка через подставных лиц готового платья. Лукин, знакомый с писарем городской управы, доставал бланки документов. Сам Новинский, водивший поезд до Екатеринбурга, тайно доставлял туда подпольщиков. Оттуда, приобретая пассажирские билеты, они приезжали в Москву, на явочную квартиру, адрес которой знал только Новинский.
Осенью 1911 года к нам тайно приехал курьер МК. Он сообщил о подозрениях относительно хозяина явочной квартиры в Москве. Все товарищи, направленные нами в течение мая — августа 1911 года, были арестованы вроде бы „случайно” после того, как побывали на этой квартире. Решено было сменить явку и пароль. По новому каналу благополучно выехал целый ряд товарищей, бежавших из ссылки. В ноябре 1911 года нами была получена резолюция, принятая на шести собраниях подпольных организаций Москвы по поводу созыва общепартийной конференции РСДРП. В связи с этим был организован побег из ссылки нескольких руководителей, в том числе члена МК Ф. И. Голощекина, которому удалось в декабре 1911 года воссоздать Московский комитет РСДРП. Комитет успешно провел выборы делегатов на конференцию. Поехал в качестве делегата и сам Ф. И. Голощекин.
Летом 1912 года в нашу группу влились еще два человека — Гусев и Афанасьев. Афанасьева я знал раньше, действительная его фамилия — Симонов, он учился в Зауральской гимназии, был исключен за политическую неблагонадежность. Попали к нам они необычным путем — оба были арестованы в Москве и осуждены за принадлежность к социал-демократической партии. На пути следования в Сибирь им удалось по счастливой случайности сбежать ночью из арестантского вагона. Разбив кандалы (Гусев и Афанасьев были в паре), пошли пешком в сторону Зауральска, днем скрываясь в скирдах. Афанасьев, будучи ранее знаком с Новинским, появился у него. Новинский помог беглецам с документами, привлек к подпольной работе.
К Афанасьеву-Симонову я относился несколько настороженно, зная его прежние эсеровские убеждения. Однако вел он себя безупречно, выполнял все поручения. Ради справедливости следует сказать, что вообще с появлением новых подпольщиков дела нашей группы пошли лучше. Афанасьев обладал способностями художника, поэтому быстро научился в совершенстве подделывать любые документы. Гусев же, работая в железнодорожном пакгаузе, свел знакомство с какими-то дельцами, через которых доставал по недорогой цене одежду, обувь и прочее.
И все же я недолюбливал обоих „москвичей”, то ли потому, что они были значительно образованнее меня, то ли потому, что они ухаживали за дочкой Новинского, в которую я тоже был влюблен давно и безнадежно. Впрочем, я честно старался побороть в себе эту неприязнь, считая ее недостойной революционера.
Арестованы мы были все одновременно, в одну ночь, что указывало либо на нашу неосторожность, либо на чей-то донос. Нас рассадили по одиночкам и на прогулки выводили порознь. Однако через других заключенных мы передавали свои соображения. Подозрение пало на Афанасьева-Симонова, как только мы узнали о том, что он случайно застрелил Гусева. Мы предположили, что Афанасьев, будучи допрошен „с пристрастием” жандармами, не выдержал и назвал всех членов группы. Об этом вроде бы говорил и тот факт, что единственной, кого не арестовали, была дочка Новинского, активно помогавшая в распространении нелегальной литературы. Как известно, Афанасьев был неравнодушен к ней и, видимо, хотел ее пощадить.
О том, что жандармам все известно о нашей подпольной работе, было ясно на допросах. Хотя все мы категорически отрицали какое-либо участие в социал-демократическом движении, по вопросам следователя чувствовалось, что он знает далее, кого мы переправили в последнее время за Урал, начиная с того момента, как в нашей группе появились Гусев и Афанасьев. Естественно, раз Гусев был убит, то наше подозрение в предательстве пало на Афанасьева. Это подозрение укрепилось после того, как я случайно столкнулся с ним в тюремном коридоре, когда меня вели на допрос, а его, видимо, с допроса. Увидев меня, он рванулся вперед так, что охранник, шедший сзади, не успел его остановить, бросился ко мне и горячо зашептал: „Гриня! Это я! Это я один во всем виноват! Будь проклят час...”
В это время охранник грубо обхватил его сзади, сдавив шею так, что Афанасьев захрипел. Меня же мой охранник сильно толкнул в спину: „Проходи живее!”
О том, что Афанасьев — предатель, я хотел сообщить в подпольную организацию, работавшую в городе, но записку мою перехватили. Однако я был уверен, что Афанасьев стал предателем не по убеждению, а поддавшись страху. То, что он не был штатным агентом охранки, показал суд. Его, как и всех нас, приговорили к трем годам каторжной тюрьмы.
В арестантском вагоне нас доставили в Иркутск. Отсюда нам предстоял долгий путь к месту отбывания каторжных работ. Сначала нас погнали в Александровскую центральную пересыльную тюрьму, расположенную в 75 верстах от Иркутска.
Это расстояние партия должна была пройти в два дня, в первый — 35 верст, во второй — 40. Пронзительная декабрьская стужа, тяжелые кандалы на ногах, крики конвойных, „подбадривавших” отставших с помощью ружейных прикладов, — все это было как кошмарный сон. Я шел рядом с Новинским, стараясь все время поддерживать его. Афанасьева-Симонова, шедшего сзади, я старался не замечать. Не то что говорить с ним, глядеть на него мне было омерзительно.
Когда наконец, обмороженные, измученные, с незаживающими ранами на ногах, мы достигли Александровского централа, оказалось, что мучения наши только начинаются. В карантинном бараке, куда нас загнали охранники, раздался грубый окрик старшего надзирателя: „Раздевайтесь все догола! Казенную — отдельно, свою — отдельно! " Затем по одному стали вызывать к столу помощника начальника тюрьмы, где под градом грязных насмешек производился осмотр примет. После этого арестанты поступили в распоряжение дядьки, швырявшего каждому под ноги какие-то лохмотья, называемые карантинной одеждой. В этом бараке на голых нарах, без матрацев и подушек, мы провели две недели. Хотя там и была печь, но сквозь щели со всех сторон на нас наступал холод, и ночью, когда печь остывала, приходилось бегать по бараку, чтобы не замерзнуть.
Многие из арестантов заболели, в том числе и Новинский. У него начался сильный жар, бил надрывный, мучительный кашель. Напрасно я попытался вызвать тюремного врача, нарвался лишь на грубость охранников.
