Петр Замойский - Повести
Я едва узнал себя.
— Хорош, — говорю, — на татарина похож.
— Есть легкость в голове?
— Есть.
Вдруг спросил:
— Зуб у тебя какой‑нибудь не качается?
— Коренной.
У меня действительно давно качался коренной. Он мешал есть и говорить. Я сам пытался его выдернуть, но боялся. Иван нашел суровую нитку, сделал петлю, приказал:
— Разевай!
Быстро нашел зуб, ловко забросил на него петлю.
— Завтра экзамен? — спросил он.
И не успел я ответить, как уже зуб мой выскочил вместе с ниткой. От удовольствия Иван засиял.
— На тебе твой зуб, — преподнес он его мне. — Другой вырастет на этом месте.
Я выплюнул кровь и шел теперь домой без волос и без зуба.
— Дья–а-аволыцина, — увидела меня мать, — с ума спятил!
Скоро заявился Павлушка. Подал мне книгу басен Крылова:
— Проверяй, читать буду.
На раскрытой странице была отмечена басня «Конь и всадник».
— Читай!
Зажмурив глаза, он тихо начал:
Какой‑то всадник так коня себе нашколил,
Что делал из него все, что изволил,
Не шевеля почти и поводов,
Конь слушался его лишь слов.
«Таких коней и взнуздывать напрасно», —
Хозяин сам себе сказал…
— Постой, постой: не «сам себе», а «некогда».
— «Сам себе» складнее. Я переделал.
— Ну, читай, коль переделал.
Мать принесла пахталку, вылила в нее сметану, скопленную, наверное, за месяц. Она решила «сбить» к завтрашнему дню масла, а на пахтанье замесить лепешек.
«Ну, право, вздумал я прекрасно».
И, в поле выехав, узду с коня он снял.
Почувствуй свободу,
Сначала конь слегка прибавил ходу.
— Э–э, опять не так, — остановил я.
— И тут переделал, у него нескладно.
Я покачал головой. Какой смелый Павлушка! Басни Крылова переделывает!
И, вскинув голову, потряхивая гривой,
Он выступкой пошел игривой,
Как будто теша седока.
Но, сметя, как над ним управа не крепка,
Взял скоро волю конь ретивый.
Вскипела кровь его, и разгорелся взор;
Не слушая слов всадниковых боле,
Он мчит его во весь опор Чрез все широко поле.
Вошла Устюшкина мать, Елена, поздоровалась с моей матерью, взглянула на меня:
— Бри–иты–ый, — протянула она.
Мне стало стыдно. Вдруг и при Павлушке начнет говорить, чтобы меня и Устюшку, как вырастем, поженить. Но, видя, что мы заняты, она села против матери, которая уже пахтала, и о чем‑то спросила ее. Павлушка все читал. Вот всадник хотел было вновь накинуть на коня узду, но ему не удалось, конь от этого еще пуще рассерчал, а потом и совсем сбросил с себя всадника. Конь мчался, как вихрь; на пути попался овраг, и в этот овраг он грохнулся и разбился насмерть.
«Мой бедный конь, — сказал седок, — я стал виною
Твоей беды.
Когда бы я не снял с тебя узды,
Управил бы наверное тобою,
И ты бы ни меня не сшиб,
Ни смертью б сам столь жалкой не погиб».
Павлушка остановился, посмотрел на меня. Я смутно начал думать, к чему такая басня. И не заметил, что под черточкой были еще четыре строки. Их‑то Павлушка, передохнув, прочитал залпом:
Как ни приманчива свобода,
Но для народа
Не меньше гибельна она,
Когда разумная ей мера не дана!
— Не ошибся я? — спросил мой товарищ.
— Ошибся, — ответил я ему.
— Где? — испугался он.
— Ты зачем ее выучил?
— Как зачем? Завтра на экзамене буду читать.
Все тело мое задрожало. Чего ни разу еще не было со мной, я стукнул кулаком по столу, испугав мать и мою будущую ненавистную тещу.
— Ты с ума сошел?
Павлушка тоже изумился. Таким злым он меня никогда не видел.
— Что ты? Что ты?
— Нет, ты с ума спятил? Ты раскусил, о чем эта басня?
Он нагнул голову. Он никак не мог понять, в чем дело. А уж как мы до этого понимали друг друга!
— Ошибся ты, Павлушка, здорово! Догадайся!
Я не говорил, в чем он ошибся. Боялся, что если хоть чуть–чуть намекну, он начнет расспрашивать. А тогда не вытерплю и все расскажу. И не сдержу= слова, которое дал Харитону.
— В мораль, в мораль вникни! В последние строки! Прикинь, к чему они?
— А–а-а! — преобразился Павлушка. — Да как это я? Ведь там про эту, про свободу. Она — конь, а всадник‑то… А–а-а!
— Закинь ты эту басню псу под хвост. И если ничего не выучил, лучше и не читай.
— Как ты думаешь, если прочитать «Стрекоза и муравей»?
— Можно. Только не мальчишкам ее читать, а девчонкам.
Лучше бы мне язык прикусить. Едва я упомянул про девчонок, как всполошилась моя будущая теща.
— Свахынька, Аринушка, а моя Устюшенька‑то…
«Фу, пес тебя возьми с твоей Устюшкой!» — чуть не крикнул я.
— …тоже торчит над книжкой и все бубнит, бубнит. Старательная она у меня. Завтра и ей экзамен. Уж и в кого такая, прямо не знаю. А прясть сядет, чулок там связать, чисто вот ангел помогает. Такая мастерица, такая рукодельница! Вырастет большая, отбою от женихов не будет. Только мы уж с тобой, свахынька…
— Пойдем, Павлушка! — вскочил я и бросился к двери.
Мы ходили по улице. Говорили обо всем, но ничего не сказал я ему о том, что слышал у Харитона в избе. Когда‑нибудь, уже после экзамена, расскажу Павлушке, но возьму с него страшную клятву молчать.
От кладбища слышалось овечье блеянье, хлопанье плетей. Скоро овцы промчались мимо. Навстречу и вслед бежали девки, бабы, ребятишки. Они кричали, ругались, ловили овец за ноги. Когда пропылило овечье стадо, вслед за ним торопливо прошли коровы. Впереди — Попадья, за ней — Бурлачиха. Вот Попадья завернула к себе, потряхивая головой, Бурлачиха же продолжала свой путь, не пуская вперед никого.
…Вечером после ужина мать разобрала печь париться. Выпарившись, надел новые портки, рубашку, сел за стол и задумался Мать подошла ко мне, посмотрела на меня ласково и — чего никогда с ней не было — изменившимся голосом вдруг посоветовала:
— А ты еще уткнись в книжки‑то, отце! Как бы тебе завтра на экзамене чего не забы–ыть!
9
Хотя нынче мать и не будила меня рано, все же я проснулся только чуть позднее обыкновенного. Она подоила корову, процедила молоко и принялась затапливать печь. Братишки и сестренки еще спали, спала и маленькая в зыбке. Теперь эту девчонку нянчит Филька.
— Ты не сходишь на церковный колодец за водой? — спрашивает мать необычным для нее мягким голосом.
— Одно аль два ведра?
— Давай уж два.
Я беру ведра, иду к церкви. Возле колодца три бабы: среди них шустрая Марья, жена Ивана Беспятого и ненавистная мне нареченная теща. Иду медленно, дожидаясь, когда они уйдут.
В конце улицы слышно, как выгоняют коров. Нынче за меня пасет отец. Представляю, как он, неповоротливый, будет бегать за коровами.
Бабы ушли, раскачивая ведрами. Я опускаю длинный журавль в глубокий колодец. Журавль скрывается в темной пасти, идет уже цепь. В колодец глянуть страшно — так далеко вода.
Из церковной сторожки вышел сторож и зашагал к дому попа. Он пошел за ключами. Сейчас зазвонит к заутрене…
Прохладно и хорошо! Небо совершенно чистое.
В церковной ограде видны кресты на могилах. Тут похоронены попы, дьяконы и их близкие. Тут же когда‑то похоронены родственники всех помещиков, имения которых кольцом оцепили наше большое село. Видать, кому на земле жилось хорошо, тому хорошо будет и на небе.
Сирень в ограде зацвела. Ее много. По углам ограды тополя и липы, по бокам старые сосны. Ограда каменная, на столбах стеклянные разноцветные шары, как глобусы.
Ведра, наполненные водой, тяжелы. Несколько раз я отдыхаю, ставя их. Одно — худое. В дырку на дне продет колос изнутри, но все равно вода течет: за ведром тянется тонкая струйка. Только хотел еще отдохнуть, глядь, по дороге наперерез идет Настина мать. И вот ведра показались мне вдруг легкими, я иду, совсем не качаясь. Не останавливаясь, донес воду.
Печь уже топилась. Мать мыла пшено. Я принялся мыть картошку. Нынче у нас курники с кашей, да еще лепешки на пахтанье. Проснулась было девчонка, но я быстро взял соску, свалившуюся ей почти под ноги, пожевал и дал в рот. Девчонка снова уснула.
Вот и стадо гонят. Пастухи кричат, хлопают плетьми, коровы, как всегда, ревут, бодаются, потягиваются и снова ревут. Интересно мне посмотреть на стадо со стороны. Я оставил чугун с картошкой и подошел к окну. Так и есть! Первой идет Бурлачиха, помахивая башкой, за ней — Хоря. Дальше идут все знакомые мне теперь коровы. Каждую я знаю: знаю характер ее, повадки, знаю, когда отелится, знаю даже, какую траву любит и, конечно, знаю, какое от нее молоко. Я теперь убедился, что внешность коров не всегда соответствует вкусу молока: на иную корову и глянуть тошно, а молоко от нее густое, сладкое, а вот от такой красавицы, как Хоря, молоко и есть не станешь. Оно синее, жидкое, пахнет болотной водой.
