Марга Минко - Стеклянный мост
— Что б вам приехать вчера, застали бы мужа дома, — заметила хозяйка.
— Вчера? — переспросила я.
Вчера до меня еще только дошел слух, что отправка заключенных из лагеря на неделю приостановлена. Вчера у меня еще только мелькнула мысль об этой — единственной — возможности спасти их. Всю ночь напролет я лежала и обдумывала, что сказать пастору. Сочиняла мало-мальски правдоподобную историю, с которой надо было начать.
— Или вы могли ему написать, — продолжала жена пастора.
— Я потеряла бы несколько дней, — возразила я.
Она подошла к письменному столу, сложила стопкой какие-то бумаги. Пояс на ее платье был весь перекручен.
— В эти книги записывают окрещенных младенцев? — Я показала на кожаные корешки.
— Нет, — ответила жена пастора. — Те хранятся в особом шкафу, вон там.
Особый шкаф был украшен резьбой и заперт на медный замок.
— Человек, за которого я хочу просить пастора, записан в одну из тех книг.
— Вот как? — отозвалась она. — Он, стало быть, отсюда родом? Значит, кто-то в вашей семье из здешних мест?
— Да нет же. Он мне не родня.
— Погодите-ка, — Она повернулась, подняв палец. — Я слышу какой-то шум, не иначе муж вернулся.
Она быстро вышла из комнаты.
Все это время я не переставала напряженно ловить звуки, долетавшие снаружи: отдаленное постукиванье кломпов, детские голоса, шум ветра, сотрясавшего дом. Но на сей раз я ничего не слышала.
Где-то хлопнула дверь. В коридоре тихо разговаривали. Наверно, жена пастора описывает мужу мою подозрительную внешность. Когда он войдет, надо постараться прочесть что-нибудь на его лице.
— Я прошу вас помочь одной супружеской чете, — сказала я. — Это мои близкие друзья, сейчас они сидят в Вестерборке. Я слышала, что отправка заключенных в Польшу приостановлена на неделю.
Я так затвердила про себя эту речь, что сейчас слушала ее как бы со стороны. Пастор сидел за письменным столом, сложив руки на листе промокашки. Густые кустистые брови казались странным излишеством на его узком лице.
— Я думаю, еще есть надежда вызволить их оттуда. Видите ли, это мои очень хорошие знакомые. Спасти их — мой долг. — Я посмотрела на статуэтку на пасторском столе — деревянную фигурку человека с молитвенно сложенными руками. — Я просто обязана вызволить их из лагеря.
Пастор приподнял статуэтку и снова поставил ее на стол.
— И для этого вы пришли ко мне?
— Моя приятельница родилась в этой деревне. Я полагаю, она из протестантской семьи. По крайней мере фамилия у нее не еврейская. В прежние времена это была распространенная фамилия у здешних крестьян. Эту женщину вырастили приемные родители — евреи, но весьма вероятно, что настоящие родители крестили ее в протестантской церкви. — Я немного подождала. Статуэтка стояла теперь на другом конце стола. — Если вы письменно засвидетельствуете, что она из протестантской семьи и крещеная, и приложите выписку из церковноприходской книги, может быть, их обоих удастся спасти. Тех, кто состоит в смешанном браке, немцы отпускают.
— Проверить это нетрудно, — сказал пастор. Он взял блокнот. — Как ее фамилия и когда она родилась?
Я назвала мамину фамилию и дату рождения. Он записал, подошел к особому шкафу, вынул и стал листать большую книгу. Страницы ее пожелтели и обтрепались по краям. Исписаны они были почерком без нажима, с сильным наклоном.
— Посмотреть недолго, — повторил пастор и стал водить пальцем по страницам. — Все аккуратно расписано по годам.
Я не отрывала глаз от его пальца. Мне вдруг самой почудилось, что это правда. Что вот сейчас он назовет мамину фамилию. Глядите, вот она, скажет он, вот запись. Аккуратная запись за 1890 год.
— Странно, — сказал пастор, — не могу найти. Вы не ошиблись? Правильно назвали год рождения?
— Да, — подтвердила я. — Правильно.
Он стал просматривать книги за другие годы.
— Не будем отчаиваться, — сказал он, — вполне возможно, что крестили ее позднее.
Хоть я и была к этому готова и знала, что именно теперь настал момент выложить ему мою просьбу, я медлила, желая продлить свое напряженное, хотя и заведомо напрасное ожидание. Впрочем, ему и так был отпущен только миг. Пастор отнес книги, поставил на место в шкаф, повернул ключ в замке.
— Такой фамилии в наших книгах нет, — сказал он.
Я спохватилась, что опять сижу сгорбившись, сидела так все время.
— А может быть, вы все-таки дадите мне свидетельство? — спросила я.
Пастор замер, держась рукой за шкаф, вполоборота ко мне. Его жена считала и пересчитывала уже набранные петли. Фрисландские ходики показывали, что сцена продолжается чуть ли не полчаса. Но ведь это не имеет значения, думала я. Я должна сказать ему, что не имеет значения, есть на самом деле в книге ее фамилия или нет. Важно лишь, чтобы он написал эти бумаги. Стоит предъявить справку — и люди с легкостью выйдут из лагеря, сядут в поезд, пройдут по улице, вернутся в собственный дом. Пастор вдруг посмотрел на меня, рывком повернув ко мне голову, и я поняла: только теперь он догадался, что я с самого начала обманывала его.
— Если у меня будет ваше свидетельство, я надеюсь, я почти уверена, что спасу их от депортации, — сказала я.
— Я был бы рад вам помочь, — сказал пастор. — Если бы это зависело от меня, я написал бы то, что вам нужно. Но я не имею нрава решать один. Мне надо обсудить дело с моими старейшинами. Требуется их согласие, и их подписи тоже.
И снова потянулось ожидание. Пастор опять сел на велосипед и поехал созывать совет старейшин. Перед этим мы перекусили в кухне-столовой, выходящей на другую сторону, прямо в чистое поле. За едой я все время поглядывала в окна, и хозяйка заметила это. Она кивнула мне и сказала, что тоже всегда любуется видом из этих окон, расстилающимся за ними деревенским пейзажем. Мне показалось, что она оживилась и чувствовала себя здесь гораздо свободней, чем в кабинете мужа, словно отпустила тормоза и стала самой собой.
Но теперь мы снова сидели в кабинете.
— А вы знаете случаи, когда люди таким вот манером выходили из Вестерборка? — спросила жена пастора.
— Да, знаю, — сказала я, — стоит лишь достать всякие справки, с подписями и печатями. Немцы обожают бумаги с подписями и печатями.
— Каких только ужасов мы не наслушались в последнее время! И чем дальше, тем страшнее. Даже в нашей глубинке и то рыщут.
— Здесь бывают обыски? — спросила я.
— Иногда, — ответила она. — Но в пасторский дом до сих пор не являлись. — Она помолчала, глядя в пространство, потом перевела свои голубые глаза на меня, очки теперь лишь мягко поблескивали и больше не скрывали взора. Она улыбнулась. — Вы преданный друг, — сказала она.
— Я многим обязана этим людям.
— А нельзя было как-нибудь помочь им до того, как их посадили в лагерь?
— Это произошло неожиданно. В квартале, где они жили, устроили облаву. Улицы оцепили. Потом ходили по домам и забирали всех евреев. Спастись было невозможно.
— Вы живете с родителями?
— Я живу в меблированных комнатах, — сказала я.
Где-то хлопала ставня. Ветер по-прежнему дул свирепый.
— Я тоже когда-то жила в меблированных комнатах, — сказала жена пастора. — Они всегда такие промозглые, верно? — Она обвела взглядом кабинет: письменный стол мужа, камин, растопленный ею к вечеру и горевший нежарким пламенем, поднос с чашками, из которых мы пили чай, потом кофе, потом снова чай. — Я думаю, они согласятся.
Последние слова она произнесла еле слышно. Как будто обращалась не ко мне, а к себе самой.
Но они не согласились.
Они стояли, заложив руки за спину, а в руках — черные залоснившиеся картузы. Я сидела позади них. Комната сразу наполнилась запахом земли, запахом навоза и хлева. Свои кломпы они сняли у входной двери и стояли перед столом в черных носках. Они вертели в руках свои картузы, руки в черных трещинах перебирали околыш изнутри, доходили до козырька и двигались в обратном направлении.
— А она в книгу-то записана, женщина эта? — спросил один из старейшин.
— Нет, — ответил пастор, — не записана.
— Стало быть, они не нашей протестантской веры? — спросил второй.
— У нас нет доказательств, что они протестанты, — ответил пастор.
— А коли так, нешто мы можем бумагу выдать?
— Нечестно это, — сказал первый.
— Я же вам объяснил, наш долг сделать это, чтобы спасти людей, — сказал пастор.
— Обман — он завсегда обман, — сказал второй старейшина.
— Ну решайте: да или нет? — спросил пастор.
— Не, — сказал первый. — Под фальшивкой руку приложить мы несогласные.
Все трое отрицательно замотали головой. Третий старейшина так и не произнес ни слова. Когда они выходили, он шел последним. Шаркая ногами в носках, они прошли, чуть не задев меня. Запах земли по-прежнему стоял в комнате. Казалось, тиканье ходиков с трудом пробивается сквозь тяжелый земляной дух, который приглушал все звуки. Кломпы старейшин простучали за окном. Хлопнула калитка. Они провели в доме всего несколько минут. Я едва успела мельком увидеть их лица.
