Кирилл Войнов - Со мною в ад
— Как вас зовут?
— Дьякон Григорий.
— А светское имя?
— Грую Велев Парманов[10].
— Вы опрыскиваете эти деревья паратионом, не так ли?
Дьякон медленно повернул голову, поглядел на меня без всякого интереса.
— Вчера тут один… спрашивал меня, я ему сказал…
— Что вы ему сказали?
— Что дал состав одной женщине… У нас осталось мало его, все равно не хватило бы на обработку, нам скоро должны еще привезти…
— Как фамилия этой женщины?
— Не знаю… Я ее в первый раз видел…
— А как она выглядит? Сколько ей лет? Хотя бы приблизительно…
— Около пятидесяти… или чуть больше… молодится… в белых брюках, на голове зеленый тюрбан…
— Она была одна?
— Одна.
— А не приходили ли с ней еще две женщины, помоложе?
— Они втроем приходили раньше, а потом она одна пришла… На другой день. Говорит, у нее тоже сад есть, она хочет свои деревья опрыскать, и я дал ей состав…
— Вы говорите, что видели ее впервые…
— А это так и есть. Я ни раньше, ни потом не видел ее… Ну, попросила она, почему же не дать?
Он сорвал какую-то травинку и стал жевать ее.
— Но ведь вы знаете, что такие препараты, как паратион, находятся под контролем. Значит, вы несете ответственность за него!
— Не знаю, никто нам об этом не говорил. И бай Кенчо давал…
— Кто это — бай Кенчо?
— На складе работает.
— А кому он давал?
— Отцу Николаю, в прошлом году…
— Ну, а если вы увидите эту женщину еще раз — узнаете ее?
Он помолчал, продолжая жевать стебелек.
— Кто его знает… Тут много народу ходит, запомнишь разве всех.
— Но не всем вы даете яд! К тому же она специально пришла второй раз, специально!
— Может, и узнаю, — нехотя согласился он.
— Вот что — давайте договоримся: завтра в четыре часа пополудни вы будете в Софии и явитесь в бюро пропусков в следственную часть управления внутренних дел на улицу Янчо Несторова, один, рядом с тюрьмой, понятно? Скажете, что вас вызвал майор Димитр Дамов, запомнили? Димитр Дамов. Надеюсь, нам не придется принимать более крутые меры, чтобы потребовать вашего приезда?
Он выплюнул изжеванный стебелек и безучастно пожал плечами. Несмотря на его равнодушный вид, я был уверен, что он завтра будет у нас.
Я посадил их в малом зале заседаний.
Четыре женщины, похожие друг на друга, приблизительно одного возраста, в обыкновенных будничных одеждах.
Потом я ввел в зал дьякона. Он был в своей «униформе» — длинной черной рясе, камилавке, с большим крестом на толстой цепи. Я поставил его против них, а сам отошел в сторону — пусть посмотрит повнимательнее.
В первый момент он быстро оглядел всех подряд, потом стал пристально рассматривать каждую. Лица женщин были хмуры и безучастны — их, видимо, нисколько не занимали обстоятельства, в которых они оказались.
На лице дьякона появилось выражение некой смущенной неуверенности. Он покачал головой и виновато поглядел на меня, будто прося прощения — и помощи.
Я подошел к женщинам.
— Спасибо. Можете выйти, и подождите, пожалуйста, в коридоре.
Женщины одна за другой потянулись к двери — как гусыни в стае.
Дьякон проследил за ними, дверь закрылась, и он опустился на один из стульев у длинного стола.
— Кажется, третья… — нерешительно произнес он, глядя на меня все с той же виноватой неопределенностью. — Фигура и походка те же… Но тогда она была намазанная, накрашенная и вроде бы… моложе.
Третьей была Велика Панова.
Я вышел в коридор.
— Войдите, гражданка Панова!
Она стояла у колонны. Услышав свое имя, она обернулась и со злобой поглядела на меня — со злобой и явным нежеланием подчиниться. В первую секунду мне показалось, что она сейчас сбежит. Но нет — пошла в зал. Я указал ей на стул с противоположной стороны от дьякона, плотно закрыл двери и сел за стол председательствующего.
Панова прикрыла глаза, изобразив на лице полное равнодушие и невозмутимость.
— Гражданка Панова, вы знаете этого человека?
Веки у нее дрогнули, но она даже не взглянула на меня.
— Не знаю.
— Она, она это! — оживился попик. — Она самая! Это она приходила ко мне с Миленой и еще с одной девушкой… Два раза приходила! Один раз с ними, а на другой день — одна… И я дал ей… она попросила…
— Я этого человека вижу в первый раз! — четко и твердо произнесла она, глядя прямо в лицо дьякону.
— Но как же это, женщина? Это грех, грех это! — с обидой дернулся попик. — Вы же вошли в малую калитку… хотели посмотреть сад… про деревья спрашивали… А я вас яблоками угостил!
— Я вас не знаю! — все так же, будто гвозди вбивает, заявила она, с мрачной ненавистью глядя на дьякона.
— Да?! Не знаете?! А на другой день, утром? Я в саду был, обмазывал деревья известью. — Он обернулся ко мне. — Гос… товарищ Дамов, давайте расскажу… Я теперь вспомнил все, все подробности… — И он поудобнее устроился на стуле.
Я кивнул.
— Значит, я мажу деревья, смотрю — открывается боковая калитка, и вот она, — попик указал пальцем на Панову, — снова идет к нам. Поздоровалась, доброе утро, говорит, дал Бог добро, отвечаю. Ох, устала я, говорит и садится на скамейку. И вправду, дышала она тяжело. Я, говорит, пришла к вам с просьбой: очень мне нравится ваш сад, вот я и хотела попросить, чтобы вы дали мне немного того препарата, которым вы деревья опрыскиваете. У меня, говорит, тоже растут яблони, но их пожирает какой-то жучок, и, если можно, хоть немного… Такая милая была, приветливая… Я и подумал — почему бы не дать, у нас в бидоне очень мало осталось, даже на один раз не хватит. Мы сейчас ждем, нам привезут скоро еще. Ладно, говорю, подождите, я сейчас… Пошел в сарай, взял там бутылку от лимонада, сделал из старой газеты воронку и перелил из бидона в бутылку, получилось больше половины. Потом завернул ее в чистую газету и вынес — вот, говорю, пожалуйста, возьмите. Спасибо, говорит, сколько я должна вам? Нисколько, говорю, это так, услуга. А она развернула газету, может, хотела посмотреть, сколько я налил. О, говорит, какая замечательная бутылка, удобная, с крышечкой, сейчас такие не выпускаются… Я понял намек, пошел опять в сарай, взял еще одну такую бутылку — у нас там их много, наверно, пили когда-то гости в монастыре лимонад и оставили, — вынес и отдал ей. Она так благодарила, так благодарила… И пошла, даже побежала назад к калитке, я проводил ее… Ну, было так? — живо обернулся он к Пановой.
Она не двинулась, только моментами бросала на него взгляды, которые вполне могли бы убить бедного попика, имей они такую силу.
— Пусть скажет — так было или нет? Во имя Бога… если она верующая…
— Спасибо. А теперь выйдите, пожалуйста, в коридор, — обратился я к дьякону. Но он раскраснелся и стал нервно и упрямо теребить свою козью бородку.
— Нет, пусть скажет — так было или нет! А то выходит — я неправду говорю? Пусть она признается! Я вот признаюсь, что дал ей отраву, может, я и виноват в чем, так я раскаиваюсь…
— Очень хорошо, выйдите, пожалуйста, и подождите там! — Я подхватил попика под локоть и проводил его до двери. Он был обижен, даже сердит и недовольно оглядывался на Панову, которая продолжала каменно молчать. Дверь хлопнула.
Я вернулся к столу и сел на место дьякона. После его воспаленной речи тишина казалась особенно давящей. Мы оба молчали, атмосфера в зале ощутимо сгущалась. Наконец она тяжело, как на шарнирах, повернула голову и хрипло произнесла:
— Нету у меня никакого препарата.
— Я знаю, что нету, — спокойно ответил я. — Нету, потому что вы его отдали. Был он у вас, но вы его отдали, верно? А кому? Впрочем, и это известно. Весь вопрос сейчас в том — кто именно это сделал? Нам нужен точный ответ — вы… или ваша дочь?
Она вздрогнула, изогнулась вся, даже стул под ней скрипнул, и громко хлопнула ладонью по столу:
— Не вмешивайте мою дочь в эти дела! Не трогайте ее! Она ничего общего с этим делом не имеет!
— Имеет. Имеет, гражданка Панова, и гораздо больше вашего…
— А я вам говорю — она тут ни при чем! Я дала бутылку…
Меня слова ее не удивили, но все-таки мне нужны были доказательства.
— Мало! Мало мне вашего признания! Да и не убеждает оно. Вы — мать, конечно же, вы готовы взять вину на себя.
Она перегнулась над столом, сжала кулаки, будто хотела дотянуться до меня и то ли ударить, а может, и вцепиться мне в волосы.
— Я! Я ему передала! В машине, когда мы возвращались в Софию… Когда он приехал за нами…
— Почему же вы до сих пор молчали? Почему отрицали этот факт?
— Какой? Какой факт?
— То, что вы виделись с ним перед отравлением и дали ему паратион.
Она откинулась на спинку стула, продолжая время от времени вздрагивать.
— Потому что мне было страшно! И не за себя — за Тони боюсь… Она ведь для меня все в жизни… Она у меня одна… Я мать… А какая мать не хочет дочери счастья, удачи? Три года я ждала, терпела… этого женатого мужа…
