Музафер Дзасохов - На берегу Уршдона
Я едва успел до плетня добежать, как полило. Прижался к плетню, над головой травяная крышица — в этом году верх плетня накрыли. В первый раз я сам закрепил концы прутьев. Загнуть и закрепить концы на трех первых опорах-кольях самое трудное. Прежде мне это было не под силу, а теперь руки такими крепкими стали, даже Дзыцца удивилась.
Без посторонней помощи я начал плести плетень. Плел и радовался. Местами ряды получались неровными, толстые прутья выпирали.
Дзыцца мне сразу показывала на эти огрехи. Я менял толстые прутья на более тонкие и гибкие. Так и сплел все шесть рядов.
И опоры поставили, чтоб повершие не свалилось. От старого сарая осталось два дубовых столба, потому что новый был поменьше. Столбы вкапывал еще Баппу перед войной. Сколько в земле простояли, а не погнили! Еще на три опоры пошли нижние ветки тутовника. Дзыцца сказала, что рядом со спиленными другие вырастут. И в самом деле появились побеги.
Не пришлось далеко ходить и за травой для повершия на плетни. Позади нашего огорода разросся густой бурьян. Я кое-как скосил на одну арбу. Трудно было — боялся косу затупить: сюда мусор сваливали. Первым начал Гадацци, а за ним остальные. Чего только здесь не увидишь! Битая черепица, изношенные чувяки, тряпье. И печную золу ссыпали…
Когда привянул скошенный бурьян, я запряг ишака в арбу и привез во двор. Покрыл плетень в несколько слоев. Теперь стебли и листья плотно слежались, вот я стою под плетнем, и еще ни одна капля на меня не упала.
Дождь припустил во всю силу, а я будто в шалаше. Смотрю, как утки пьют из лужи. Это Бимболатовы. На всей улице только у Бимболата такие крупные. Мы никогда уток не держали. Дзыцца их не любит. И я тоже. Ходят где заблагорассудится, вечно их ищешь. И несутся они где попало. Я много раз находил утиные яйца то у родника, то в огороде, то даже в нашем сарае.
Только что был ливень — и вот опять солнце. Блестят лужи, мокрая трава, листья. Ветер стряхивает с деревьев целые потоки, и те радужно переливаются на солнце.
Я очень люблю после дождя ходить босиком. Лужи теплые, и земля теплая. Идешь по лужам и чувствуешь, как влажное тепло поднимается к самому сердцу… Так приятно ощущать каждую выбоинку, даже камень, на который наступишь! А особенно приятно ходить по траве, ощущать ее нежное прикосновение к ногам.
Чувяки я отнес домой, подвернул штаны, взял мешок, чтоб накрыться, если снова польет, и вышел. Дзыцца набрасывает на голову порожний мешок, когда выбегает под дождь. Один угол сунет в другой, и получается накидка. Я тоже так сделал и пошел за село.
В небе радуга. Значит, больше не будет дождя. Зря прихватил мешок. Да ладно, может, еще пригодится: с листвы льет, когда проходишь под деревьями. Соседские мальчишки собрались за нашим огородом. Что-то там делают, суетятся… Услышал голосок Бади:
— Дом Габоци река уносит!..
Мы тоже играли в «дом Габоци». После дождя запрудим ручей, соорудим из щепок, глины домик и пустим воду. «Дом» подмывало, несло в водовороте мелкие щепки, а мы бежали следом и кричали: «Дом Габоци смыло!»
Семья Габоци раньше жила у самой реки. Однажды в сильное половодье их дом снесло начисто, сами еле спаслись. Вот мы и придумали такую игру: как река разрушает дом Габоци. Теперь мы выросли, играют другие.
— На помощь! Дом Габоци уносит! — весело заливается мелюзга.
Я не стал мешать, пусть играют. По себе знаю, как неприятно, когда вмешиваются. А все-таки быстро идет время! Совсем недавно сам строил запруды и кричал: «Дом Габоци, дом Габоци!» А теперь эта игра уже не для моих лет или я сам уже не в том возрасте.
Когда Дзыцца разозлится, она так нам говорит:
«Ох, беда мне с вами! Пока подрастете и войдете в разум, либо ишак подохнет, либо его хозяин!»
Не верила, что когда-нибудь я возьму сумку с книгами и тетрадями и пойду в Джермецыкк… Я и сам не верил. А всего-то четыре дня осталось до этого счастливого события — начала нового учебного года! Я окончил семилетку и получил все бумаги — свидетельство об окончании неполной средней школы, табель, справки и прочее.
И дома в селе, и в Джермецыкке помощь матери нигде не понадобилась. А ведь прежде без Дзыцца я к директору нашей школы не осмеливался пойти.
— Видишь, как сильна бумага, — сказала Дзыцца, когда я вернулся домой.
А директор школы в Джермецыкке мне даже пожал руку, как взрослому, и поздравил:
— С сегодняшнего дня ты наш ученик!
Восьмой класс, восьмой класс! Будто я поднялся высоко-высоко. Не какой-нибудь там пятый, шестой или даже седьмой. Восьмой! И всего через четыре дня… Как я мечтал об этом, с какой завистью смотрел на тех, кто учился в Джермецыкке!
Позавчера Дзыцца купила мне брюки. За целых восемьдесят рублей! Такой дорогой вещи у меня никогда не было. Да и вообще что я носил? Чувяки Дзыцца шила из сыромятины или к верхам старых чужих башмаков пришивала подошвы. Шапка, телогрейка, рубашка, носки — все Дзыцца сшила или связала.
А теперь у меня настоящие брюки, из магазина. Надо каждую неделю гладить утюгом. Как это делается, показал продавец. Но пока можно не гладить — совсем новые. Повесил на спинку кровати, висят наготове.
Надену через четыре дня и выйду на улицу. Дорога возле дома Аштемира раздваивается. Одна ведет к нашей школе, другая — в Джермецыкк. Все удивятся, когда увидят, что я свернул не к школе: куда это он собрался? А может, и не узнают в обнове, скажут: какой-то чужой заблудился…
Наверное, на новой дороге и собаки погонятся следом, тоже подумают, что я чужой. Потом привыкнут. Каждый день буду ходить этой дорогой. Что учусь в Джермецыкке, первыми узнают наши ближайшие соседи. Скажут: сын Байма — так меня называют — уже взрослый, теперь ему на нашей улице делать нечего. И правда, что мне делать на улице? Ну, если в магазин пойду или в клуб, а больше и краем глаза меня здесь не увидите.
И те, кто живет на новой дороге, долго не выдержат. Начнут друг у друга спрашивать: что это за парень, мы его раньше никогда не встречали. Ну, а потом узнают, и я их узнаю… Собаки тоже неглупые. Полают, полают и подружатся со мной. Я тоже хочу с ними подружиться. А вот с теми, что живут на углу противоположной улицы, никогда не подружусь — ни с собакой, ни с хозяйкой дома.
У них большой сад, и все яблоки зимних сортов. У людей уже яблоки кончились, даже сухих не осталось, а эти только открывают свои кладовые. За деньги не продают — на кукурузу меняют. Два початка берут за одно яблоко! И детей своих заставляют торговать. Так из года в год и наживаются. Поглядите на них: дом кирпичный огромный построили, крыша черепичная.
До войны во всем селении было только три кирпичных дома. Один из них — наш. Его Баппу сам построил.
Больше всех порадуется за меня мать Гадацци, старая Кыжмыда. Сколько раз она спрашивала:
«Солнышко мое, и долго еще тебе в нашу школу-то бегать?»
Я говорил: два года. Потом: в этом году в Джермецыкке буду учиться. Но старушка всякий раз забывала. И опять спрашивала…
Сегодня увидел ее и сам сказал:
— Бабушка, а я через четыре дня уже в Джермецыкке буду учиться!
— Хорошо, солнышко мое, хорошо — похвалила Кыжмыда. — Наш маленький мальчик тоже там учился, ынжынер стал.
Своего младшего Кыжмыда все еще называет «маленьким мальчиком». Он не вернулся с войны. Дзыцца говорит, что он самый достойный из их семьи.
— И вот что хочу тебе наказать, — продолжала Кыжмыда, — газеты читай, не ленись. Умным будешь! Наш маленький мальчик, ой, сколько газет получал! Бывало, читает, читает… Кушать забывал.
Теперь по утрам мне рано вставать, чтобы успеть в школу. Не могу дождаться, когда пройдут эти четыре дня. Иду куда-нибудь и вдруг вспомню: четыре дня осталось! Неужели только четыре? Верю и не верю.
Все предметы будем проходить на русском языке. А до сих пор все было на осетинском. Ох и трудно будет, наверно! Но ничего, другие-то учатся. А чем я хуже?
Как легко дышится после дождя! И траве и деревьям тоже легче дышать — умытые, чистые. Ласточки вылетели из гнезд. С тонким свистом разрезают крыльями воздух… А радуга растаяла. Смотрю в небо, на стремительных ласточек, на деревья, на луг, на реку, и все мне удивительно и радостно — сам не знаю отчего. Как упруго шуршит и постреливает мокрая трава под ногами, как весело идти! Все звуки кажутся песней. Ласточки, затеявшие в воздухе быструю карусель, — поют! Поет река, поет теплая земля, небо с редкими облаками… И мне хочется петь.
XVI
Вот и настал этот день! Провожая меня, Дзыцца вышла на улицу.
— Да будет счастливой его дорога! Помоги ему, святой покровитель мужчин![11] — тихо проговорила мне вслед.
За домом Гуашша я прибавил шагу и даже расправил плечи. Дзыцца то и дело мне говорит, что сутулюсь. И я выпятил грудь и развернул плечи. Вот так и шел нашей улицей — как солдат.
