Цилия Лачева - Виновата любовь
— Подарок мне, — небрежно пояснил Евдоким и мелко задрожал правой ногой. — Здесь курят?
Климент предложил ему свои сигареты. Оба задымили. Вся равнина, и небо над ней, и деревья, и крыши, и камни, и все за окнами с запотевшими стеклами плавало в облаках тяжкой сырой мглы. Был серый день, прикованный к месту декабрьским равноденствием.
— Вы знали исчезнувшего инженера? — спросил следователь.
— Да… Ушел — как в воду канул. И мы тоже потонули в этой серой мгле…
— Неужели?
Климент хрипло засмеялся (в последнее время редко случалось смеяться от души): ему пришло в голову, что они в какой-то корчме, болтают о том о сем. Или удят рыбу, сидя на берегу рядышком, — за три километра отсюда есть небольшое озеро.
— Эй, сосед, — обратился к парню Климент, — скажи, что ты о нем знаешь, об инженере Христове… — Дважды ему пришлось заночевать в монастыре-общежитии, рядом с комнатой Евдокима. — Ты, кажись, страдаешь бессонницей?
Парень не удивился.
— Бывает.
— Ты топаешь, бормочешь что-то — или вроде как на губах играешь.
— Зорю играю. Сигнал.
— Грустишь?
Евдоким горько вздохнул.
— Нет. Счастливчик я.
Следователь взглянул на высокий белый лоб парня, на черные брови и синие глаза с длинными ресницами. Да, ресницы — неопровержимое доказательство человеческой молодости и красоты.
— Что касается инженера, — сказал серьезно Евдокии — уважал я его — это нечто большее, чем любовь, по-моему. Он меня двигал.
— В каком направлении?
— В хорошем, конечно.
— А до этого ты шел в плохом?
Евдоким, пожав равнодушно плечами, сказал:
— Ни в каком.
«Так оно и есть, — решил Климент, — красота слепа и потому часто беспутна».
— Давай-ка подробнее.
— Он мне поручил важное задание. Поверил в меня. А я — в себя.
Синие глаза Евдокима повлажнели. Отвернувшись к окну, он шмыгнул носом и тяжело вздохнул.
— Он был для меня как отец, — пробормотал парень. — Такой честный и смелый… во всем.
Руки у него задрожали. Швырнув окурок на пол, он хотел растереть его каблуком, но Климент сказал:
— Подними. Пожара еще не хватало. Здание-то старое.
Тот послушно положил окурок в пепельницу. Помолчали, не глядя друг на друга.
— Где вы были в ночь с пятницы на субботу? Подняв голову, Евдоким посмотрел на потолок, окрашенный масляной краской.
— Дайте вспомнить… Ночи похожи одна на другую, ползут, как черепахи… Да, был на концерте — ничего, приятный концерт. Помог установить усилители. После концерта вернулся на стройку.
— Каким транспортом?
— Автобусом. Надо было закончить одну работу.
— Какую?
— Да печь капризничает, трудно ей угодить, как старухе какой…
Следователь ткнул сигарету в пепельницу.
— Вас видели на другом конце стройки. Вы выкурили по сигарете с экскаваторщицей Цанкой. Вы были чем-то взволнованы…
Евдоким медленно повернулся к следователю, пристально посмотрел на его ботинки — старомодные, со шнурками.
— Цанка работала далеко от твоего цеха…
— Где хочу, там и курю, — резко сказал парень.
— Понятно, — вяло кивнул следователь.
Что-то злое и даже наглое вспыхнуло в синих глазах Евдокима и погасло. «Люди ненавидят, когда их расспрашиваешь», — подумал Климент. Парень, сидящий напротив, тоже становился ему неприятным — что-то тайное и, может быть, угрожающее глянуло на него, словно из омута, и тут же потонуло бесследно в темной глубине.
Евдоким протянул руку — мелкая дрожь сотрясала ее, точно сквозь все его тело был пропущен ток.
— Малокровие у меня, — сказал он. — Мне все время холодно. Цанка говорит — дрожишь, как листок на ветру. По-моему, это сделал посторонний человек. Слышите? Случайный…
8
В четырнадцать лет ее отдали в услужение к пожилой чете, бездетной, зажиточной. Хозяева благосклонно относились к ней, поскольку получали то, что им было нужно, — работу и молчание.
В этом доме она научилась мыть хрупкий фарфор, не разбивая его, наводить блеск на серебряные кубки, большие и тяжелые, словно для великанов. Ее приют был вдали от зноя и грязи сельского труда.
Затем народная власть национализировала фабрику, где она стала ткать грубое военное сукно. Хозяин, состарившись, тихо умер, а она и ее хозяйка остались жить в заброшенном (казалось, застывшем) богатом доме. И служанка постепенно начала командовать своей госпожой, которая впадала в детство и, казалось, становилась все меньше ростом. Об этом старом полуребенке она заботилась строго, но душевно, стирала и гладила белые кружева, полировала никому не нужное серебро и накрывала на стол в столовой, сумрачной от тяжелого бархата штор. И так — до тридцати лет. Она молчала. А как-то весной приехал Иван Пазаров — починить проржавевшие водопроводные трубы. День за днем, слово за словом — пришли к помолвке и свадьбе. Хозяйка отписала им две комнаты и кухню на нижнем этаже. А они до конца ее дней обязались присматривать за ней. Жизнь уходила из нее, вытекала… Умерла хозяйка, и молодые зажили друг для друга. Они не спешили завести ребенка — работали и копили деньги, и через пять лет уже целый этаж принадлежал им вместе с половиной сада, огороженного металлической решеткой.
Она навела порядок в комнатах, натерла паркет и буквально сдувала каждую пылинку.
В сорок лет она родила. Ребенка отдали в ясли. Потом — в детский сад. Через десять лет она вдруг осознала, что сын наделен какой-то необыкновенной, ангельской красотой, пришедшей неизвестно откуда.
Относилась к нему с прохладцей, без внешних проявлений. Быстро поняла, что мальчик не любит трудиться, предпочитая шататься где-нибудь с приятелями. Рядом с ним они выглядели кривоногими чучелами. Еле закончил электромеханический техникум. Еще с юношеских лет его посылали на стройки и отбирали заработанные деньги до копейки. Он требовал, чтобы к зиме ему купили дубленку, — они отказали. Страстно пожелал гитару — внушили ему, что учеба важнее песен. Одевали его скромно, подслушивали на каждом шагу, недоумевали, откуда он взялся такой — задумчивый, медлительный и молчаливый? Он отпустил бороду, она была светлее его волос, почти белая, — приказали немедленно ее сбрить. Он озлобился на них, точно звереныш, загнанный в угол.
— Борода у него как у святого, а глаза — разбойничьи, — сказал отец. — Что будем делать с нашим отпрыском?
— Затягивать удила, что же еще…
И она продолжала полировать шероховатые дверные замки и гладить покрывала. Едва-едва приоткрывала занавеси, чтобы впустить в квартиру царственный полусвет…
В комнате мальчика все было разбросано и пахло молодым щенком. Она готовила, чтобы он не был худым (в раннем детстве он перебивался вафлями, семечками и прочей чепухой). Когда ее брат построил в селе новый дом, послали Евдокима (старую госпожу звали Евдокией) помочь ему. Рекомендовали ехать автостопом.
— Водители — добрые люди, их легко уговорить, — сказал отец и вздохнул облегченно, закрыв дверь за сыном.
Евдоким постучался в окно уже на третью ночь — как путник, который ищет ночлег. Ему открыли, чувствуя недоброе.
— Уже закончили?..
Войдя в комнату, он забросил запыленную сумку на постель. Его резиновые тапочки были грязны и разорваны, словно у бродяги.
— Пришел пешком, — сказал Евдоким, поймав изумленный взгляд матери.
— Закончили?
— Как бы не так… Еще месяц надо.
Евдоким лег, скрестив руки. Бледный, с русыми волосами и восковыми ушами, он совсем стал похож на мертвеца, изображенного на церковной стеле. Он показался им каким-то чужаком, перепутавшим дорогу и случайно попавшим к ним в дом. Они вышли на цыпочках и с тяжелым молчанием продолжали прерванное занятие — складывали выглаженные салфетки.
Евдоким стал работать в молодежной дискотеке. Работал без удовольствия, но одним своим видом разжигал раздоры в этом легкомысленном заведении. Следил за аппаратурой, не очень засматриваясь на танцы, не заслушиваясь музыкой, отбрасывающей синхронно разноцветные пятна на танцующих. Плавали, точно в аквариуме, белые руки, сверкали юбки из дешевой парчи. Евдоким, окруженный обожанием местных девушек, равнодушно смотрел на молодость, ныряющую в розовые и желтые волны. Он переводил взгляд с одной на другую и скучал… Потом находил в кармане записку с датой и местом встречи — получил, например, от симпатичной учительницы письмо, полное клятв в вечной преданности, которой он вообще не искал. Девушка подстерегала его на улицах и как-то вошла в диско-клуб под благовидным предлогом — искала якобы учеников. Однажды набралась смелости и пригласила Евдокима на прогулку. В тот же вечер они отправились куда глаза глядят, девушка срывала листочки, подталкивала камушки носком туфли, тяжело дышала — казалось, вот-вот потеряет сознание. Евдоким шел в нескольких шагах от нее, держа руки в карманах. Стеснялся — учительница говорила о книгах, которых он не читал. И так говорила, что казалось, без них нельзя прожить и часа… Расстались молча. Он обернулся из любопытства — она стояла и смотрела ему вслед.
