Дмитрий Притула - След облака
В поезде они молчали. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Алексей Васильевич все смотрел в окно. Глаза слепило белое, тугое солнце, но он не отворачивался. Ему нравилось вот так сидеть, дремотно, расплавленно, и на душе нет беспокойства и тревоги, но есть ровное удивление — экие коленца выкидывает жизнь, куда-то заносит она человека, если он хоть на короткое время волен, — и было любопытно: как-то все получится, и была радость: как ни получится, а впереди целая неделя. И от удовольствия и ожидания новой радости глаза прикрывал — несет, несет его поезд неведомо куда, стучат колеса, бьет в глаза солнце, несет, несет человека, какое-то следующее солнце встанет над ним?
Волен, волен человек, хоть иногда должен он махнуть на все рукой, будь что будет, есть ли резон думать о следующем солнце, мчит его поезд, несет вихрь близкой уже радости, так что же зарядил он все одно и то же — дом, работа, работа, дом, — да хоть иногда должен быть человек волен? Хоть один раз в жизни?
Лишь иногда он тихо спрашивал Анну Федоровну:
— И не боишься?
— Нет, не боюсь, — тоже тихо, почти шепотом отвечала она.
— Даже и соседей?
— Даже и соседей.
На перроне их ждала Надя, подруга Анны Федоровны. Она оказалась крупной, с широкими плечами, высокой грудью и тонкими ногами. У нее было чуть рябоватое широкоскулое лицо и маленький — в виде запятой — нос. Ходила Надя, вскинув рыжую с сединой голову, неестественно даже выпрямив спину, и заметно при ходьбе переваливалась уточкой.
Возможно, она и не понравилась бы Алексею Васильевичу, если б, знакомясь, не улыбнулась ему. Но она улыбнулась — открыто, широко, что называется, от уха до уха, показывая белозубый рот, — и Алексей Васильевич сразу почувствовал, что Надя свой человек и она не подведет.
— Хорошо, что телеграмму дала на работу, — говорила Надя. — А то бы не вырвалась. Помчалась сразу к тебе. И хорошо, что приехали, — это она к Алексею Васильевичу обратилась. — А то ведь здесь и повеселиться не с кем. А так, смотришь, я к вам и пристроюсь. Может, не сразу прогоните.
— Да что ты мелешь, Надя.
— Ничего, не бойся, сама уйду.
В садике на привокзальной площади клены уже пожелтели. Справа от вокзала осторожно, неназойливо садилось солнце, и город в заходящем солнце был тих и розов.
Дом Анны Федоровны был небольшой, но аккуратный и почти новый, с мезонином, стеклянной верандой и балконом над ней. Небольшой сад был окружен невысоким зеленым забором.
Пока женщины хлопотали на кухне, Алексей Васильевич разглядывал огромный буфет и был ослеплен зрелищем посуды.
На полках за стеклом стояли белые, розовые, голубые, с золотыми ободками блюда, подносы, тарелки, блюдца, глиняные и серебряные кувшины, и чашки, и бокалы длинные и тонкие, на ножках долгих и коротких, стаканы, стопки, фужеры, графины и графинчики, рюмки, рюмочки и рюмашечки, и, непонятно как, все это снизу подсвечивалось и, многократно отражаясь в зеркале, переливалось голубым, зеленым, ярко-желтым, малиновым, синим и тускло-желтым, и, захваченный этим зрелищем, Алексей Васильевич стоял так долго, что и не заметил, как пришла пора садиться к столу.
Круглый стол раздвинули, появились огурцы, грибы, рыба, домашние настойки, и Алексей Васильевич радостно понял, что их ждет веселое дружеское застолье.
Им было легко за этим столом: женщины оживились и болтали, уже не слушая друг друга, и Алексей Васильевич подумал: хорошо он сделал, что прикатил в незнакомый город.
Было то редкое состояние, когда людям не надо прилаживаться друг к другу, потому что они и так прилажены и притерты, и они веселили друг друга забавными историями, и тут особенно старался Алексей Васильевич; когда ж притомлялись от веселья, то печалились, распевая песни, и тут снова выделялся Алексей Васильевич, потому что он вел песню, а женщины ему вторили.
Но любому застолью приходит конец, и ближе к полночи Надя начала собираться домой.
— Воду я нагрела, — сказала она Анне Федоровне.
— Ты когда завтра придешь?
— Да вы отсыпайтесь с дороги. После обеда и приду. Вместе развеемся — суббота и воскресенье.
— Верно, суббота и воскресенье. Совсем забыл, — сказал Алексей Васильевич.
— Для тебя каждый день воскресенье, — сказала Надя и ушла.
Вымывшись в ванне, Алексей Васильевич лежал в постели, и простыня, пододеяльник, наволочка похрустывали от тугого крахмала и холодили разогретое пиром и ванной тело, и он сдерживал себя, чтоб не застонать от удовольствия — ну до чего же хорошо, сыт, здоров, нет забот, и подушка большая, не тугая, не мягкая, а такая как раз, чтоб не чувствовать тяжести собственной головы.
Он нарочно поворачивался в кровати, и тогда от прохлады и хруста крахмала в кожу входили миллионы осторожных иголочек, и Алексей Васильевич всякий раз сдерживал себя, чтоб тихо не засмеяться.
Он ожидал Анну Федоровну, а ее все не было, и Алексей Васильевич начал беспокоиться, куда же пропала она, так привык к ней за несколько дней, что и полчаса пробыть без нее страшновато, и уже собирался встать, чтоб позвать ее, как Анна Федоровна вошла сама.
На ней лишь легкий халат, волосы ее влажны, кожа ее после ванны тоже влажна и горяча, и в полутьме голубая промытая кожа ее как бы даже слегка и светилась, и он не смог сдержать себя, подался навстречу, и в подвздошье начал разливаться осторожный жар, и Алексей Васильевич замер, не в силах перевести дыхание.
Уже засыпая или, вернее сказать, почти уже заснув, перед тем как уплыть в голубую вату сна, Алексей Васильевич судорожно вздрогнул и очнулся от страха. Страх этот был такой, словно Алексей Васильевич падал с крыши дома или же с высокого дерева или летел в пропасть.
— Что с тобой? — спросила Анна Федоровна. Она засыпала, и голос ее был тих и далек.
— Нет, ничего, — ответил Алексей Васильевич и, чтобы страх больше не возвращался, осторожно обнял ее, она была теплая во сне, и его всего, медленно обволакивая, тоже залила теплота, и стало спокойно, и уже надеялся Алексей Васильевич, что так пролежит он, не отвлекаясь на заботы и страхи, долго, чуть не всю жизнь, хоть бы и до самого последнего сна.
— Хорошо с тобой, Алеша, — сказала Анна Федоровна, совсем уже засыпая. — Так спокойно с тобой, Алешенька.
— Спи, — тихо сказал он. — Спи, Аннушка.
— Хорошо ты меня назвал. Так и называй всегда. Так — спокойно.
— Да. Спи, пожалуйста.
Она совсем заснула, он же лежал на спине и не хотел засыпать. Сейчас ничто не мешало ему, и Алексей Васильевич чувствовал, что он счастлив. Пожалуй, так ясно и окончательно он никогда в жизни не чувствовал своего счастья.
Потому что сейчас ему хотелось лишь одного — только бы ничего не менялось. Нет мыслей о том, что впереди старость и болезни, нет забот о семье, есть только он, ровное, но навсегда найденное положение в этой ночи, и рядом спящая эта женщина, и, когда он только подумает о ней или осторожно и благодарно прижимает ее к своему плечу, сердце его, чуть сжавшись, затем освобождается и его заливает теплом крови, и оно ноет в этом тепле так, что хочется, чтобы это никогда не кончалось.
И за окном колеблется, как дышит, сад, над ним густая темнота, но главное же вот что: путь Алексея Васильевича только начинается, время расставания так далеко, а время, что осталось провести в этом доме, такое долгое, густое и нетекучее, что беспокоиться еще ровным счетом не о чем.
На следующий день, уже перед заходом солнца, снова пришла Надя. Алексей Васильевич сидел на крыльце, неторопливо так прикидывая, что надо бы ему приложить руки к забору — малость покосился.
— Забежала узнать, не нужно ли чего, — объяснила Надя свое появление.
— И хорошо, что зашла, снова посидим.
— Дело хорошее. Одной тоже скучно: сын в армии, не сидеть же дома по углам. Дело уж такое: если к кому присоседюсь, то не так просто отбояриться от меня.
— Хорошее дело, — повторил Алексей Васильевич.
Они стояли на крыльце. Надя оглянулась на дверь и, убедившись, что ей никто не помешает, торопливо сказала!
— Ты вот что, Алексей Васильевич, ты уж нашу Аню не обижай.
— Да что ты это? Как же я могу ее обидеть?
— Вот и не обижай. Она у нас сейчас вон какая. Да ты и сам видишь. Вроде ты один на свете и никого больше. Такого никогда с ней не было. А я уже тридцать лет знаю ее. Тоже срок.
— Не бойся, Надя. Я не смогу ее обидеть. Времени для того не будет. Не смогу и не успею.
Надя помолчала, как бы прикидывая, стоит ли с Алексеем Васильевичем говорить дальше.
— Ты небось думаешь, что раньше у нее жизнь была повидло.
— Да. Думаю, как раз повидло.
— Как же, повидло, только рот разевай. Покойничек сукин сын был что надо. Куркулек — другого такого в городе не было. Он тебе мебель отличную сделает, да и плотник — лучший в городе. Руки и правда золотые были, ну и рвал как только мог. Сам говорил: я даром и плюнуть не подумаю. Это еще ничего. Главное — он хоть редко, да уж метко срывался. Из дому, правда, ничего не нес, на свое рука не поднималась, но уж по чужому счету тяжел был во хмелю. И говорили Ане — разведись, сама лучше проживешь. Но гордость, видишь, у нее, да и дочь все жалко было. Он и под поезд попал по пьяному делу. Не знал разве?
