Виктор Шутов - Юность Куинджи
Среди знакомых Гарася были мужики из‑под Екатеринослава и Таганрога, из греческих сел Ялты и Керменчика[13]. Со всеми он здоровался, снимая шапку.
Вскоре они подъехали к красному кирпичному зданию, похожему на огромный сундук. Узкие окна находились под самой крышей. Из боковых широких дверей, словно из таинственного провала, выходили полуголые, запыленные мужики. Каждый из них толкал, перед собой груженую одноколесную тачку. Толкал трудно, держа на вытянутых жилистых руках многопудовую тяжесть. Колеса расхлябанно виляли на немазаных осях и вот–вот готовы были съехать с досок, проложенных к отвалу серо–свинцовой породы, который бугрился невдалеке от шахтного здания.
Внутри него что‑то гудело и ухало. Из маленькой трубы в стене вырывался клочковатый пар, а на землю стекала вода. За зданием возвышалась четырехгранная труба, из нее валил дым.
— Дядя Гарась, — сказал взволнованно Архип и, тронув его за локоть, показал на здание. — Что там гудит?
— Паровик, машина такая. Колеса крутит.
— А посмотреть можно?
— Не пускают туда… И страшно…
— Вон люди уголья возят, — перебил Архип.
— То порода… Помоги им, господи. Мученики они, — проговорил Гарась и перекрестился. —Каменное уголье с другой стороны вывозят.
Они объехали здание–сундук, вокруг которого лежала закопченная, изъеденная черной пылью земля без единого деревца и травинки. Возле трубы прилепилось приземистое из красного кирпича помещение, где стоял паровой котел. На пороге открытой двери в котельную сидел заросший до самых глаз мужик и курил цигарку. Он тоскливо глядел на проезжавшую мимо бричку с Гарасем и Архипом. Мальчик не отрывал взгляда от двери и успел заметить опускающиеся от порога ступеньки; внизу, в топке котла бушевал огонь. Не раздумывая, Архип спрыгнул с брички и побежал к котельной. В двух шагах от дверей нерешительно остановился. Засунул руки в карманы штанов, наклонил голову и стал исподлобья глядеть на огонь.
Кочегар глубоко затянулся, бросил окурок и в свою очередь уставился на необычно, не по–здешнему одетого смуглого и сурового подростка. Архип был в красной рубахе и в черном, расшитом зелеными и синими крестиками жилете. На ногах — кожаные чувяки с узорами из медной проволоки.
— Откуда же ты такой красень?[14] — первым нарушил молчание кочегар.
Архип не ответил, он вытащил из кармана правую руку и, показывая на топку, спросил:
— Эт‑то что?
— Пэкло бисовэ[15], — проговорил мужик и с хрипом втянул воздух.
— Что такое пекло?
— Ото кидаешь в чертячу глотку вугилля, а ему все мало. Бачишь, як гудэ. Ото воду нагривае. А она становится паром. По трубам бижыть туды, — Он протянул руку в сторону здания–сундука. — Крутыть там, як скажэна сатана, машину. А вона вугилля таскае з–пид земли. Там щэ страшнишэ пэкло.
Архип скосил глаза на шахтное здание. И что это за таинственная машина? Как она таскает каменное уголье из‑под земли? Наверное, вопреки воле человека работает. Вон какой худой мужик сидит на пороге и недобрыми словами называет машину и паровой котел. И те, что таскают тачки с породой, словно мощи. А вокруг здания–сундука все выгорело, земля словно неживая.
— Архип! Эй, Архип! — услыхал он недовольный крик Гарася. — Давай сюда!
Парнишка еще раз взглянул на огненную пасть топки и медленно побрел к бричке. Она подъезжала к невысокой деревянной ограде, возле которой стояло десятка полтора пустых подвод и арб. Гарась остановил волов и подошел к группе возчиков, окруживших рыжеусого мужика в барашковой шапке. Он говорил отрывисто:
— Ни в какую! Грабит, братцы! На цельную гривну!
— Креста на нем нету, — вставил кто‑то.
— Он сам себе бог и царь!
— Уголь, грит, жирный. Дюжа жирный! — продолжал рыжеусый. — И паровик, грит, деньги стоит. Сожрет нас этот паровик! — Он вдруг сорвал с головы шапку, бросил ее под ноги и выкрикнул: — На кажный пуд по гривне! Нехрист, по миру пустит!
Разговор возчиков Архипу был непонятен. Он стоял рядом с притихшим Гарасем и поглядывал на озабоченные лица мужиков. Что произошло? Кого они называют нехристем? Кто он такой, что имеет право обижать людей, пускать их по миру, то есть оставлять без куска хлеба?
Откуда было знать парнишке из захолустной Карасевки, что в шахте добывали уголь для кораблей Черноморского флота. На Гурьевской, как именовали шахту по имени построившего ее инженера, была установлена паровая машина для подъема добытого примитивным способом угля. Здесь же построили механические мастерские для изготовления кайл, топоров, железных бочек, саней для перетаскивания угля по штрекам от забоя к стволу. Топливо из Александровки по грунто–вым дорогам везли в Одессу и Таганрог. Лишь часть угля продавали на сторону. И вот на него повысили цену. Мужики–возчики зароптали, но ничего поделать не могли. Их просьба для хозяина не указ.
— Будем и мы за извоз брать поболе прежнего, — подал голос мужик в длинном армяке, подпоясанном веревкой, — Не по нашей воле…
— Пойдем, — сказал все время молчавший Гарась и взял за плечо Архипа. — Здесь цена не по карману. — Может, на Михайловской дешевле. Там паровика нету.
— Посмотреть бы его, — отозвался Архип.
— Бог с ним. Железный и вонючий дьявол. Еще насмотришься. У тебя вся жизнь впереди. Надо на Михайловскую поспешать, — говорил Гарась, усаживаясь на бричку.
Ехали с полчаса; перевалили через небольшой холм, покрытый цветущими кустами терновника, и слева от дороги увидели немудреное сооружение. На двух толстых высоких столбах лежала перекладина. Между нею и колодой, лежавшей на земле, находился деревянный барабан–ворот. От него отходила оглобля, к которой был прикреплен на маленьком шворне хомут, и в него впряжена лошадь. Она, понурив голову, ходила по кругу, и на ворот наматывался веревочный канат, перекинутый через металлическое колесо с желобом. Колесо располагалось на невысокой деревянной надстройке над глубоким колодцем.
Гарась остановил волов у небольшой кучи угля. Невдалеке босой мальчишка в полотняных коротких штанах и рубашке бил по крупу ладонью гнедую лошадь с вытертыми от лямок боками. Она медленно шагала по кругу, а он тоскливо повторял:
— Та швыдшэ ты, швыдшэ![16]
Трое взрослых стояли возле колодца. В их напряженных позах чувствовалось нетерпение и тревожное ожидание. Наконец над землей показалась железная бочка. Мальчишка–погонялыцик крикнул:
— Тпру–у! Стоять!
Повернулся и бросился бежать к колодцу. В бочке находилось два человека. Один, пожилой, стоял в полный рост, другой, скорчившись, лежал у его ног.
— Живый? — надрывно спросил бородатый мужик, заглядывая в бочку.
— Та дыхав, — ответил углекоп. Глаза его лихорадочно блестели.
— Чий же вин?
— Мишко Кныш, с Александровки… Давайте, — попросил углекоп и наклонился к товарищу. С трудом подхватил его под мышки и приподнял.
Безжизненное тело вытащили из бадьи, отнесли недалеко от ворота и осторожно опустили на сизую ог породы землю. Архип подошел поближе и содрогнулся. На черном запыленном лице углекопа запеклась кровь. В крови была и голова… Бородатый мужик разорвал на Кныше грязную полотняную сорочку, и глазам открылись раны на груди.
— Он уже не жилец на этом свете, — проговорил кто‑то глухо и протяжно вздохнул. — Эхе–хе–хе.
Пожилой углекоп перекрестился и зло сказал:
— Проклятая шахта… Не успел Мишка отскочить. Пуда на два глыба отвалилась.
Архип стиснул зубы, чтобы не заплакать, еще раз посмотрел на запекшиеся струйки крови на грязном лице Кныша и отвернулся. Наклонил голову и медленно зашагал к кустарнику. Его догнал Гарась. Обхватил за плечи, тоскливо сказал:
— Бог прибрал беднягу. Молодой еще. — Немного помолчал, о чем‑то думая, заговорил снова: — С кровью перемешано это каменное уголье, потому и горит так жарко. Людская кровь — она горячая… Ну, ладно, пойдем, будем насыпать его. Оно тут в старой цене.
Обратный путь казался невыносимо долгим. К глазам Архипа подступали слезы. Но давать им волю при дяде Гарасе было стыдно. Он задавал самому себе вопросы, но ответа не находил. Почему люди такие жестокие? Мучают друг друга, обижают. Заковывают в кандалы, обливают в мороз холодной водой, лезут в колодцы за черным камнем и там погибают. Архип ерзал на сиденье, искоса поглядывал на сосредоточенного Гарася. Наконец решился и, запинаясь, выложил все, что его тревожило.
Возчику стало не по себе: не верилось, что двенадцатилетний мальчишка может так глубоко переживать чужое горе. Да чужое ли оно? Сам Гарась вон как мается. Только и того, что кандалов на руки не надевали. Но ведь злыдни[17] сковали больнее цепей. Он вздохнул и глухо произнес:
— Кажуть, сынку, на все воля божья, — и тут же поспешно добавил: — Божья‑то она божья, та богатому черт дитя колышет, а у бедного последний кусок хлеба отнимает. Видать, воля божья — одному тягло тягать, а другому погонять… Прости мою душу грешную, — закончил он скороговоркой и перекрестился.
