Петр Замойский - Повести
Пока мы спорили, Илья и Палагин встали. Илья опустил голову. Палагин уставился на церковь.
Подхожу к Илье, кричу ему в лицо:
— Что, хромая сволочь, доворовался?
И снова к народу:
— Убивать не дадим!
Народ остыл, уже не размахивали палками, хотя все еще кричали. Может быть и разошлись бы, но тут вышел из‑за спин Николай Гагарин. Кинув косой взгляд па меня, остервенело закричал:
— Заступники сыскались! Коршун коршуну глаз клевать не будет. Одни грабят по большому кушу, — он посмотрел на меня, — другие поменьше. Дай срок, ни одной овцы на дворах не будет. Их вон сколько, анвалидов. На каждого по свинье — стада и нет! Сла–а-або–ода, то–ва–ри–щши… А раз слабо–ода, вору–уй. Комитет дозволяет…
— Молча–ать! — заревел на него Филя, явившийся как раз во–время. — Ты что, гадина, поганый рот тут раскрыл, а? Кто тебя позвал?
— Граби–ители! — побелел Николай и отошел от долговязого Фили.
— Кто грабители? — пошел за ним Филя.
— Большевики! Землю отняли. Гольтепа!
Совершенно неожиданно к Гагаре подбежал Ванькин отец, Карп.
— Ты что, рыжий бык, разревелся? Разь тебе место на этом стойле? Иди в свой поганый хлев и мычи там! А то вот… — и он плюнул в кулак.
Гагара с искаженным лицом так толкнул Карпа, что тот кубарем свалился под ноги толпе.
Быстро, по–молодому, вскочил Ванькин отец, развернулся и ударил Николая.
Они схватили друг друга. Воры с испугом смотрели на драку пастуха с богачом. Оба здоровы! Несколько раз сшибали они один другого с ног, катались по снегу, по мерзлым комьям земли. Наконец Николай осилил пастуха, подмял его под себя.
Вдруг, быстро размахнувшись и еще быстрее проговорив: «Господи, благослови», тяжелым кулаком ударил Гагару мой отец. Гагара рухнул на дорогу.
Все от восторга закричали: первый раз в жизни увидел народ, что такой набожный и тихий человек ввязался в драку. Да еще с кем! С Гагарой!
А Ванькин отец уже поднялся, подбежал к Николаю, сел на него верхом, схватил мерзлый комок земли и начал совать ему в рот.
— Н–на! Н–на! Подавись землей! Н–на, сволочь, хапуга!
— Еще, еще! — подстрекали Карпа.
— Иван, — кричали моему отцу, — и ты свою долю ему в хапало! Сожре–ет…
Гагара сбросил с себя Карпа, вскочил, выплюнул землю и побежал не оглядываясь. Он бежал и все отплевывался, а вслед ему неслись крики, свист, звон, и заслоны, и ведра.
Толпа забыла о ворах. И тогда мы предложили запереть воров в церковную сторожку, вызвать из волости милиционера, а там — дело суда…
34
Чуть свет в избу, запыхавшись, вбежала Мавра и отчаянным голосом завопила:
— Ку–уму–ушка–а, что я слыхала‑то, что слыхаала! Бают, в городе‑то, слышь, всех большевиков… что съехались… в острог упрятали!
Меня словно кто с кровати сбросил.
— Врешь?
— Света не видать! Кум Давыд, — он тоже мне кум, — только–только приехал из городу, он…
Не дослушав, я побежал к Давыду. Верно! Уже два дня, как посадили их. От Давыда — к Филе.
— И комиссар и земская управа арестовали конференцию большевиков.
На четырех подводах, захватив винтовки и гранаты, мы понеслись в город. Будь что будет, а тюрьму разобьем, выручим своих.
Село за селом, деревня за деревней, к ночи быть в городе. План очень прост: нагрянуть, схватить начальника тюрьмы, — пусть открывает тюрьму или душа вон. Не удастся, — гранату в земскую управу, гранату — в ворота тюрьмы.
В больших селах мы не останавливались. Слышали, что где‑то рыщут карательные отряды, поодиночке хватают большевиков, отправляют в город.
Небольшая деревня Субботинка. В ней дворов семь — десять. Рядом в саду — имение графа Шереметева. На берегу реки винокуренный завод. Тут, в имении, мы и решили подкормить лошадей. Но что это? На пригорке показались верховые. У матроса Романа бинокль.
— Дай‑ка посмотрю, — попросил я.
Вот они совсем близко. Кажется, они тоже видят нас.
— Кто? — спросил Филя.
— По нашу душу, друг. Отряд.
Верховых человек десять. У нас тоже не меньше, но нет смысла встречаться с ними. Мы въехали в име–ние. А в деревне среди улицы — толпа. Там возле какого‑то чана стоит народ, кто‑то с ружьями, женщины пляшут.
— Филипп, пойдем посмотрим. Ребята, лошадей отправьте домой, а сами спрячьтесь здесь. Мы пешком доберемся.
Деревенские, увидев нас с Филей, начали махать нам, а некоторые побежали навстречу, схватили под руки и чуть не силком потащили. Подвели нас к чану. Два солдата с ружьями сделали нам «на караул!». Что за чертовщина! Третий, здоровенный, рябой, тут же опустил в чан ковш и несет нам. Подает Филе, строго приказывает:
— Пей!
— Что это?
— Шпирт.
— Вот хорошо. Закуска есть?
— Хлеб и студень.
Филя выпил, дал мне.
— В честь чего же? — спросил Филя.
— Престол Казанской, — ответил виночерпий, — всех угощаем.
— Всех ли?
— По приказу народа.
— Хороший приказ. Вон к вам в деревню едут солдаты. Их тоже угостите?
— Беспременно, — ответил виночерпий.
— А вдруг это каратели?
Солдаты насторожились. Виночерпий заорал:
— Народ! Кличьте всех!
Медленно въезжал отряд в деревню. Впереди, в глубоких санках, кто‑то в тулупе. Народ пошел навстречу, окружил верховых. За санками на хороших лошадях двое: воинский и начальник милиции. Куда они едут? Не в наше ли село для расследования убийства Климова? Хорошо, что ни меня, ни Филиппа они в лицо не знают.
Когда санки поровнялись с чаном, два солдата с винтовками преградили им дорогу.
— Что такое? — откинул воротник тулупа ехавший в санях.
Это был уездный комиссар Временного правительства, он же уполномоченный по выборам в Учредительное собрание, помещик Герман Шторх. Тщедушный, с голубыми глазами немец. Увидев народ и чан, он заинтересовался.
— Подойдите сюда, — строго прищурив глаза, позвал он солдата с ковшом. — Это что у вас? — указал на чан.
— Шпирт, господин комиссар, — быстро ответил Еиночерпий.
— Ах, спирт!
И комиссар приподнялся. Мужики и бабы охотно помогли ему выбраться из санок. С трудом передвигаясь в тяжелом тулупе, он подошел к чану.
— Тэ–эк, — протянул он. — С чьего завода?
— Графа Шереметева, господин комиссар.
— Тэ–эк, — и глянул в чан. — Чистый?
— Сырр–рец! — твердо ответил солдат и, зачерпнув из чана, подал комиссару ковш. — Пей!
— Вы с ума сошли? — отшатнулся комиссар. — М ы едем бороться против этого.
— Бороться надо, господин комиссар. Пей!
— Нет! — отмахнулся Шторх и отошел.
Солдат в нерешительности оглянулся. Вон какое дело‑то! Это не простой мужик. Все же решился:
— До трех раз прошу, господин комиссар!
Подошел начальник милиции.
— У вас что, праздник?
— Пятый день престол Казанской, ваше благородие.
— Благородия отменены, гражданин. А комиссар, верно, не пьет. За него я.
— Слушаюсь, — обрадовался солдат и поднес ковш начальнику милиции, — до дна!
— Такую посудину? — удивился он.
Солдат строго посмотрел на мужиков. Они насторожились и уставились на начальника милиции. Тот взял кусок густо посоленного хлеба, глубоко вздохнул.
— С праздником, граждане.
— На здоровье, — ответили ему.
Мужики молча следили за тем, как пьет началь–ник. А когда он показал им пустой ковш, захлопали в ладоши, крикнули «ура».
Покраснев от натуги, начальник еле перевел дух и начал закусывать.
Теперь внимание всех обратилось на воинского. Тот решительно отказался. Бабы и мужики обступили его, принялись уговаривать, упрекать, даже грозить.
— Эй, Максимыч! — крикнул ему начальник милиции, — пей! Все равно — ни нам, ни вам!
— Правильно, — подхватили мужики.
— Но у меня команда, — сослался воинский.
— Ничего…
Отряд верховых солдат стоял возле мазанки. Около отряда ребятишки, бабы, девки. Лошади били копытами мерзлую землю. Солдаты тоже порядком промерзли.
— Есть у вас большевики? — выпив полковшика, спросил воинский.
Пьяный мужик, оглянувшись, удивленно воскликнул:
— Да вся деревня, мать родная, большаки!
— То есть, как вся деревня?
Другой его поддержал:
— Наша деревня дружная. Ср–разу и… и… нет графа.
Я подошел к виночерпию, кивнул на отряд.
— Надо бы тех угостить. Продрогли.
— Бабы, — заорал солдат, — ведро!
Бабы принесли не одно, а два. Солдат налил в них десять страшных ковшей.
— Даша, Катя, угощайте служивых.
Бабы понесли спирт. Воинский посмотрел им вслед, хотел что‑то сказать, но… махнул рукой.
— Максимыч, вперегонки!.. Промнем лошадок! — предложил ему начальник милиции.
