Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж
Первым уступил старший. Саба все продолжал колотить ссутулившегося, поникшего Датуну, потом, обессиленный и опустошенный, упал как подкошенный и разразился глухими рыданиями. Вместе со слезами пришло новое неожиданное желание, и Саба впервые в жизни захотел, чтобы у него была сестра. Заледенелая кровь нуждалась в тепле, чтобы оттаять и найти свой путь.
Каждый день девчонки и мальчишки по дороге из школы останавливались в «божьем переулке», где Тедо забегал в пекарню и, появившись оттуда с горячими лавашами в руках, как щедрый хозяин своей улицы, угощал одноклассников.
Потом эти же одноклассники жались у массивных дверей Верховного суда в надежде в последний раз кинуть взгляд на своего товарища. Весь город говорил о безобразном покушении на убийство, совершенном Тедо, говорил и осуждал…
На судебном процессе Тедо чистосердечно признался, что не знает потерпевшую и ничем не может объяснить этот трагический случай. Присутствующим в зале показалось, будто подсудимый держится вызывающе. Даже прокурор (не совсем профессионально) в открытую пригрозил ему…
Суровая как приговор женщина в черном платье сидела с отрешенным видом в конце зала, в углу, и, глядя на нее, Саба думал, что, быть может, она единственный человек, который не относится к обвиняемому с пристрастием, поскольку Тедо для матери раненой девушки не был человеком во плоти и преступником. Он был для нее невидимым и безликим, как судьба.
Искусственное свечение телевизора не отрезвляло, усыпляло накопившиеся страсти. В голубоватой дымке медленно скользила мысль полудремлющей семьи.
Один лишь тусклый отблеск экрана освещал из вечера в вечер руки отца и профиль матери Тедо. Пуще мрака ненавидел мальчик этот свет. Давно уже не заливалась веселым блеском красивая хрустальная люстра в гостиной, и Тедо чувствовал, как притаившиеся в мерцающей полутьме родители скрывают от него что-то.
Однажды, поздно придя домой, он, истосковавшись по нормальному освещению, непроизвольно щелкнул выключателем, и в тот самый миг, как вспыхнула люстра, услышал раздраженный голос отца: «Погаси, говорят тебе, свет!» Прежде чем погасить, Тедо успел заметить заплаканные глаза матери. Затем, подобно осветителю в театре, он убрал со сцены тайну с ловкостью, равновеликой той неожиданности, с какой он ее обнаружил.
Хотя, бывало, совсем иной смысл и иную власть таил в себе луч театрального прожектора. Самая трагическая, хватающая за душу пьеса и та сохраняла для него неотъемлемый оттенок праздничности. Поднимался занавес, и перед взором сотен зрителей падала завеса с некоего подобия жизни и ее тайн, и даже когда разыгрывалась самая банальная история, в зале находилось хоть с десяток человек, сопереживавших героям пьесы.
Здесь же трагедию, разыгравшуюся в собственном доме, мужчина и женщина тщательно скрывали от сына, и поэтому, наверное, Тедо постепенно терял то прочное чувство уверенности в себе, с которым свыкся с малых лет. Изредка брошенный беглый взгляд родителей, мнилось, нащупывал в нем лишь ту опору, которой может явиться сам факт существования ребенка в семье. Холодный, угасший взор неверных друг другу супругов убивал в юном существе любой благородный душевный порыв. Бьющая через край молодая энергия, не получая естественного полезного приложения, растрачивалась бессмысленно и бесцельно. Возбудимость мальчика истолковали в школе превратно, и по черствости и недомыслию некоторых преподавателей закрепился за Тедо ярлык неисправимого. Это не озлобило его, наоборот: столь бесцеремонный интерес к его личности дал ему некоторую выгоду — восстановил хоть частично утраченное внимание к нему родителей.
Возвращаясь домой после очередного вызова в школу, оскорбленный отец каждый раз задавал себе одни и те же стандартные вопросы: «Ради кого тружусь? Ради кого мучаюсь?! Для кого все это коплю?!» Тедо повторял про себя начальную форму этих трех глаголов: трудиться, мучиться, копить — и, как внезапно полученному ответу на не поддававшуюся решению задачу, поражался емкости их смысла. Трудиться, мучиться, копить. Эти три пункта определяли всю человеческую сущность отца. Быть может, он был и прав, только вот слова «ради кого» и «для кого» пустым звуком разбивались о стены гостиной.
Каждый год часы охоты давали выход томившим тело желаниям и страстям и приносили облегчение.
Среди множества пернатых, сваленных в кучу в холодном подвале, ничем не выделялся царь птиц» Та сила и кровь, которыми сочилось стихотворение о раненом орле[2], испарились куда-то, и в насмотревшемся на охотничью добычу мальчике постепенно умирали вера и фантазия. Уже почти невозможно было вообразить предрассветный перелет орла со склонов теряющихся в облаках гор к свинцовым скалистым уступам.
В зале суда люди затаив дыхание следили за ходом процесса. Судьи здесь не были облачены в черные мантии; Саба искал глазами богиню правосудия с весами в руках, но видел лишь секретаря с густо размалеванным дешевой косметикой лицом, которая вела протокол заседания.
Квадрат невысокого барьера с балясинами отрезал подсудимого от зала. Саба тщетно ловил взгляд очутившегося в этом квадрате человека.
Казалось, можно встать, чуть перегнуться через перила и почувствовать, как прежде, тепло ладони Тедо. Но сейчас эту ладонь и горячее дыхание друга стерегли два конвоира в форме цвета хаки. Их замкнутые лица покрывала бесстрастная бледность, и Саба боялся сделать что-нибудь такое, что может навредить Тедо.
Молодой адвокат, напирая на психологические моменты, слишком детально описывал ход событий и особо акцентировал факты, касавшиеся не только обвиняемого лично, но всего его поколения в целом. Средних лет обвинитель в таких местах его речи, подобно недовольному учителю, поигрывал пальцами по столу и деликатно напоминал молодому коллеге, что надо держаться ближе к делу.
А адвокат говорил о том, что примерно восемьдесят процентов городского населения живет в районах новостроек. Зрение подростка с детства привыкает к серым домам серых кварталов, и вместе с красками глохнет в молодом человеке элементарное восприятие красоты. Фасады, испещренные металлическими прутьями балконов, удручают не только зрение, но и душу, и потому на городских улицах редко можно встретить гуляющих с цветами девушек, не говоря уж о ребятах…
Эта пуля метила не в личного врага. Пуля была выпущена неустойчивой душой двадцатого века, чтобы еще раз встряхнуть и отрезвить дремлющее сознание. Свиста «слепой пули», посланной из окна восьмого этажа, возможно, не слышал даже сосед через стену, но этот свист всколыхнул наше сонное существование и дал нам задуматься над судьбой человека. Не случаен тот факт, что выстрел, совершенный столь безобидным юношей, как Тедо, прогремел словно гром среди ясного дня.
Молодой адвокат, бросив взгляд на Тедо, осекся в изумлении, точно водой окатило его зажигательную речь. Столько недоумения и страстной мольбы читалось в глазах Тедо! Взгляд мальчика восстановил тот мгновенно возникающий контакт между людьми, который с сотворения мира дарован человеку как самая большая награда.
Для молодого адвоката молнией озарилось непорочное и доброе существо Тедо, забывшего уже, что кто-то старается облегчить ему приговор; для него теперь важнее было найти иное облегчение, которое, как путник, проникнет с ним в глухие закоулки подсознания и в ожидании приговора утешит не тело, а казнящуюся душу, не знавшую вины в том безликом и страшном грехе, что содеян был его беспомощным телом.
Каждой клеткой почувствовал это молодой адвокат. Таким чутким, непогрешимым свидетелем была в эти минуты интуиция, что она мигом развеяла в прах весь тщательно продуманный, заранее подсказанный профессиональным долгом план защиты. Никогда с такой силой и страстью не вскипало в нем желание защитить не юридическое лицо — участника процесса, а личность человека и никогда не было столь удручающим сознание собственной беспомощности. Разрозненные мысли хоть и текли но основному логическому руслу, однако походили уже на битые карты, он не мог довериться им, сделать выбор.
Темпераментная речь молодого юриста озадачила тенденциозно настроенную аудиторию, которая обычно легко подбирает уничижительные эпитеты для неаргументированных выступлений; теперь присутствующие слушали сильный густой голос обвинителя, с чуть заметной ироничной улыбкой назвавшего защитительную речь адвоката «лирической».
Плавно, размеренно текла вереница слов, уже давно выбравших испытанный путь на сказочном перекрестке дорог. Все как положено: детальное описание обстоятельств и обстановки содеянного; скрупулезный анализ дней, часов, минут… Уточнения — что ел, что пил, во что одевался обвиняемый… И тысячекратно повторявшаяся в истории юриспруденции грозная формулировка: покушение на убийство с заранее обдуманным намерением!
