Антанас Шкема - Солнечные дни
— Домой хочу, — говорит Вера.
Медведенко стоит, ухватившись за дверной косяк, и смотрит Вилейкису в глаза. В комнате больше нет вещей. Только мебель и люди.
— Домой хочу, — мычит Вера.
Медведенко подходит ближе. Он видит подрагивающее адамово яблоко и беспокойные глаза.
— Оставьте ее здесь.
— Ну, что, готовы? — приглушенным голосом кричит снизу человек. Вилейкис разворачивается, идет в другую комнату и трясет Мартинукаса. Тот вскакивает, протирает глаза.
— Уже пора, папа?
— Пора, Нукас.
— А мне весело, папа.
Вилейкис крепко сжимает бессильно повисшую Верину руку выше локтя.
— Пошли, Вера.
— Идем, мама!
Вера протягивает левую руку. Медведенко наклоняется и целует холодные пальцы.
— Прощайте, Вера Александровна.
— Прощайте, Илья Иванович.
— Прощайте, Медведенко. Спасибо за все.
— Прощайте, Вилейкис.
И Вера идет следом за мужем, а тот по-прежнему держит ее повыше локтя. Мартинукас топает за ними, удивляясь, почему это взрослые молчат, словно провинившиеся дети.
— До свидания, господин учитель, — весело говорит он от дверей, но Медведенко ему не отвечает.
В комнате среди мебели остается всего один человек. Внизу фыркает лошадь, скрипят несмазанные колеса телеги.
— Вот и уехали, — размыкает губы Медведенко. Прямо перед ним стоит настежь распахнутый платяной шкаф. Дверцы легонько ходят туда-сюда, внутри болтается забытая вешалка. На столе ломоть хлеба, недоеденные помидоры. Пахнет пылью.
— Вот и уехали, — еще раз повторяет Медведенко и зажимает в кулаке жесткие рыжие усы.
Сальто-мортале
Их выстроили во дворе, у забора, огораживающего сад. Анупенко, Вилейкиса, Мартинукаса, Веру. И выстроены они совсем не по росту. Анупенко, низкорослый мужичок со злобным лицом, усыпанным вокруг носа крупными веснушками. Он все время морщится, как будто нюхает лимон. Через забор прямо перед ним свисает ветка, ее листва заслоняет лицо военного комиссара. Анупенко видит лишь плотно сжатые губы. Вот точно так же сжимал губы их бывший помещик в Даниловском, когда выходил прогуляться вокруг поместья и заодно выбранить как следует ленивых хохлов. «И чего он молчит, этот тонкогубый, чтоб его черти с квасом съели», — спрашивает себя Анупенко. У Вилейкиса дрожит правая нога. Левая выставлена вперед, и поэтому Вилейкис выглядит горделиво. «Мама!» — шепчет Мартинукас, уставившись на ногу отца. «Т-с-с», — отвечает Вера, на миг блеснула узкая полоска зубов и снова исчезла.
Макушка солнца торчит над хлевами, но в крыши уже вцепились красные руки.
«Лицо у него напоминает тех офицеров, которые преследовали меня у ворот пансиона», — мелькает в голове у Веры.
«Мы лито-о-овцы», — мысленно твердит Вилейкис, не проронив ни слова.
Красноармейцы все еще дрыхнут в телегах. Только рядом с комиссаром стоят четверо. Те самые, что шлялись по улице и схватили лошадь под уздцы. Один из них зевает, остальные пытаются стоять спокойно, опираясь на винтовки.
— Так-так, — наконец произносит комиссар.
— Господин комиссар… — вырывается у Вилейкиса.
— Ваши документы.
Вилейкис достает из бокового кармана пиджака толстый конверт. «Или мне подойти, или он сам?» — размышляет Вилейкис. «Теперь Антанас вылитый Лермонтов, вернее, его памятник», — осеняет Веру. «Черт меня дери, Николай Чудотворец, смилуйся», — молит Анупенко. «Мне холодно», — думает Мартинукас. «Придется жестоко покарать, что поделаешь, придется жестоко покарать», — обмозговывает комиссар Василевский. «Стерва», — решает красноармеец, которого так и тянет на зевоту. Остальные трое ни о чем не думают, просто зверски хотят спать.
Комиссар подходит к Вилейкису, берет конверт и начинает изучать документы. Он бросает взгляд на зевающего красноармейца и тихо говорит:
— В Литву бегут.
— Ясно, — равнодушно расшлепывает тот губы. Голова его запрокинута наверх. Голубые глаза блуждают в небе. Желтоватая бородка лихо торчит. Буденовка надвинута на самый лоб, матерчатая пятиконечная звезда едва держится, и его розовощекое лицо выглядит вполне симпатичным.
— Чудесное утро.
Василевский вскидывает тонкую бровь. «Сволочь, опять за свое принялся».
— У него имеется разрешение на поездку в Минск, товарищ Петров. Он получил его обманным путем в Таганроге. А вот у местного коменданта не спросился. Таким образом, господин Антанас Вилейкис — дезертир.
— Неплохо сформулировано. В этом саду персиков навалом, — мечтательно замечает Петров, шевеля ноздрями. — Давай реагируй, — добавляет он.
— А как?
— Ты еще спрашиваешь?
— Но ты же партийный.
— А ты военный комиссар.
— Вот только воевать и умею.
— Эти гаврики принадлежат военному округу.
— Расстрелять?
— Реагируй.
— А семья?
— Буржуазное семя.
Василевский рвет на клочки одну из бумаг.
— Да вы что! — вскрикивает Вилейкис.
— Молчать!
— Люблю персики, — тон Петрова теперь еще более мечтательный.
На соседних телегах ворочаются пробуждающиеся красноармейцы. Всклокоченные головы и желтые лица выныривают из сена, из-под разномастных шинелей. Один из них спрыгивает с воза и, глядя на Веру, тут же мочится. Мартинукас опускает голову и краснеет. Комиссар, одну за другой, рвет бумаги. Обрывки, словно искусственный снег в театре, падают у его ног.
— Да вы что! — еще раз успевает крикнуть Вилейкис.
«Боже, Боже, как худо все, черт бы тебя побрал, вот влипли, так влипли». Лицо у Анупенко синеет, и он выпячивает свои губы, точно для поцелуя.
«Мы никуда не поедем, мы никуда не поедем. Вот придет Медведенко, я возьму его под руку, и мы пойдем в степь, побредем к Зеленым Курганам, ляжем там на траву, высоко над нами будет голубое небо, Медведенко станет держать меня за руку, он такой некрасивый, но хороший».
— Почему ты смеешься, мама, почему тебе весело, мама? — прашивает Мартинукас, но ответа не слышит.
— У меня нет бумаг… Товарищ комиссар, вы не имеете права… — тонким фальцетом протестует Вилейкис.
— Я вас расстреляю, — вполголоса заявляет Василевский.
— Нас всех?
Петров мусолит указательный палец и смазывает прыщ у себя на загривке.
— Комары покусали.
И снова смотрит на небо.
— Вроде ты сказал «буржуазное семя».
— Сказал.
— Выходит…
— Выходит, так. Давай выполняй.
— Слова такие есть. Хорошие слова. Да, нет. Понял?
— Понял, — повторяет за ним Петров и достает из кармана горсть семечек.
— Хочешь? — предлагает он Василевскому. Тот кривит губы.
— Тебе семечки не подходят. Тебе к лицу австрийки, геройство, проститутки, переодетые гимназистки или…
— Товарищ Петров! — обрывает его Василевский.
Петров отворачивается от комиссара, затем подходит ближайшей телеге и делится семечками с развалившимся на сене красноармейцем. Сразу принимается жонглировать. Кидает семечки себе в рот и мгновенно выплевывает шелуху. Глаза у Петрова прижмурены от удовольствия. «Ловко щелкает, сукин сын», — с завистью поглядывает на него лежащий в телеге парень.
— Как вам не стыдно, — говорит военный комиссар Василевский.
— Как вам не стыдно, — повторяет он еще громче, чтобы все вокруг слышали. — Когда побеждает революция, ей необходимы люди, способные просвещать народ, тот самый народ, что сражается за свободу, а вы, мягкотелые интеллигенты, прячетесь в свой буржуазный мирок, вы… — комиссар не может подобрать слово.
— Ура! — горланит Петров и несколько раз ударяет в ладоши. Семечки по-прежнему летают в воздухе, и шелуха падает на землю. Там, в телеге, кто-то то ли смеется, то ли рыгает.
Василевский нервно хватается за кобуру.
— Вы предали революцию, и я вас за это расстреляю. Эй, товарищи, стройся! — Трое красноармейцев лениво лязгают затворами винтовок.
— У меня кончились патроны, — заявляет один, в волосах у него полным-полно перхоти.
— На парочку, тебе хватит, — мурлычет его сосед.
— Ребетенка тоже? Чего-то я не понял, — невнятно бурчит высоколобый красноармеец.
Слово «расстрелять» какое-то пронырливое и визгливое. Теперь у отца дрожат обе ноги. «Они убьют меня, — наконец понимает Мартинукас. — Я умру и буду неживой».
…Медведенко ведет ее за собой, ведет, ведет, конская грива — словно белые молнии, баю-бай, баю-бай, баю-бай, мой маленький, у костра этот тонконогий, огонь извивается, мелькают ноги, отцовский конь встает на дыбы и… нет, я пойду в сад и буду ждать, пока он придет и возьмет меня за руку… я вас люблю, Вера Александровна… А как зовут любимого коня из табуна моего отца?..
— Мы лито-о-о-овцы, — громко произносит Вилейкис. Букву «о» он выговаривает почему-то наиболее протяжно.
— Что? — Не понимает комиссар.
