Якубовский Павлович - Мшава
И несся ликующий голос старца:
— Уйдем в пустынь, в места сокровенные, будем жить по-прежнему. И господь сказал: «Не бойся, малое стадо».
— Уйдем, батюшка, уйдем! Твоим следом.
Мы стояли, словно оглушенные. Торжествующие хитрые слова стучали по голове, рождая недоумение. Но бесстыдство и лживость ошеломили, сковали нас — в этой наглой, торжествующей лжи было что-то цепенящее.
Подошел кузнец, встревоженный, бледный. Губы прыгают. Сказал, махнув рукой:
— Идитя вперед, робята, к Гришке, идитя, не робейтя!
Он повел нас к старцу, подталкивая в спины. Люди расступились перед нами.
— Во, во, — говорили они. — Эти-то не узрят, нет, куда им, нехристям. Слепы душой.
Кузнец остановил нас. А вот и старец. Желтовато-серый, словно лежалая кость.
Старец глядит на нас неотрывно, жжет ввалившимися глазами. Но я напряженным усилием воли отворачиваюсь. Никола — тоже. Мы видим; солнце, пробившееся в узкую древесную щель, промеж плотных крон, выкроило наши тени и, словно черное сукно на прилавке магазина, далеко раскатило по траве. Там, где тень кончалась, вокруг моей безбожной головы трава вдруг заискрилась, замерцала, вырисовывая расплывчато-белый, глухо сияющий нимб.
— Гм, светит над головой. Смотри-ка, — сказал удивленно Никола и пощупал свою кепку. Потом снял, осмотрел ее и снова надел.
Это было нередкое явление, но знакомое только тем, кто уж очень пристально и неторопливо вглядывается в окружающее.
Я, например, увидел его впервые, хотя и читал о нем. Это мерцанье, нимб вокруг тени, виден только под определенным углом, по росе, утром.
— Вот и мы святы, — обернулся к староверам и выставил в усмешке ровные зубы Никола. — Не хуже вас. Не грешнее.
— Или вы не святее, — вставил я.
Все замолчали, и когда мы уходили, люди расступались перед нами.
Кузнец вел нас под руки, косился назад.
Советовал:
— Тише, тише идитя, неспешно... А то, как кобели, вослед кинутся. Ну, а теперь в избу, робята, и замкнитесь крепче. Лишь бы толпа не двинулась, а там, бог даст, пронесет. Будут стукаться, стихните... Ничего, старые повопят, а молодым надоело. А так сгрыз бы нас Гришка с потрохами на этом святом месте. Ну, не шевелитесь, а мы побудем около... Да не оглядывайтесь, не надо.
Но я все-таки оглянулся и увидел разрезанную надвое толпу.
Увидел и другое — старец прыгал на одной ноге, надевая штаны...
14
До ночи мы провалялись в избе, голодные и заброшенные.
Болотная деревня словно вымерла. В ней установилась густая и вязкая, как солидол, тишина.
Никола расспрашивал меня о нимбе:
— Слышь, здорово ведь светилось?
— Здорово... Помолчим-ка лучше!
...Пришла ночь и с ней страх. Он незрим, и в нем шорох подкрадывающихся ног.
— Давай-ка зарядим ружья, — говорит Никола.
Зарядили. И опять прежнее — тишина и призрачные шаги.
— Давай дверь припрем, — говорю я.
Приперли, придвинув скамью, и сели на нее — для упора. Слышатся голоса. Прислушиваешься — тихо.
Мы встаем и бродим по избе взад-вперед, от стены к стене. Пять шагов — поворот и опять пять шагов.
И как возможно это цеплянье за старые глупости! — думаю я. — Может быть, они подпирают цитатами из священного писания возникающую в себе шаткость? Бормочут: «Смиренье — есть богу угожденье!» А если — Григорию?..
Но что будет с нами? Мучительное положение. Николе все-таки легче: он курит.
— Дай-ка и мне.
Мы ходим и курим, ходим и курим, и я не чувствую вкуса дыма. Уж лучше бы начиналось что-нибудь.
Вдруг — стук в дверь. Я вздрогнул, на цыпочках подошел к двери, прижался ухом. Ничего, только в ушах шумит толчками.
Послышалось.
Но снова стук, робкий, слабый, просящий. Теперь я слышу легкое прерывистое дыханье.
— Кто это? — спрашиваю шепотом.
— Я, Катерина, — говорит сдержанный женский голос. — Выдь, Николаша.
Никола подходит, становится рядом.
— Зачем он тебе? — спрашиваю.
— Не можно сказать... Ему только... Пусть выйдет.
— Я здесь, Кать, здесь, — отзывается Никола. — Я выйду, я сейчас.
— Сиди! — я отталкиваю Николу. Но он лезет, словно одурев, не обращая внимания на толчки, и все бормочет:
— Я на минутку, я сейчас. Пусти.
— Ну и черт с тобой! Уходи! Можешь и вообще не возвращаться. Обойдусь.
Осторожно приоткрываем дверь, и Никола ускользает в темноту.
Я захлопываю дверь, придвигаю скамью, беру ружье и сажусь. Слушаю. Но тишина ушла. За дверями, совсем рядом, по ту сторону тонких неоструганных досок, шепот, глухие рыданья, отрывистые слова, вся незнакомая мне ночная музыка любви. За что его так любят?
Все шепчутся, шепчутся... Слышатся неясные слова, всхлипывания. Тревога усиливается. Пальцы до ноющей боли стискивают приклад ружья.
Вот они куда-то уходят. Снова звенящая тишина, вдруг словно топором по голове:
— Бу-у-у!
Я вздрагиваю. Проклятая выпь!
— Бу-у-у-у!.. — орет скрытная, таинственная птица, прикидывающаяся при встречах с человеком то сучком, то малой коряжкой. «Странно, — думаю я. — Истоптал столько дорог, а не видел выпи никогда, только слышал. Почему это?» Ага, плеск, какое-то булькание. Должно быть, рыба. А вдруг стукнули Николу по голове и в воду... Сейчас придут за мной. Я слышу шаги — торопливые, неуверенные.
— Отвори!
Это Никола. Я отодвигаю скамью. Он входит и стоит черной, покачивающейся тенью. Молчит.
— Сейчас бы хоть без баб обошелся, — зло бормочу я. — Нашел время таскаться.
Никола хочет сказать что-то, хрипло откашливается, дергая головой, потом шатко идет ко мне и, схватив за плечи, шепчет:
— Убить нас хотят.
— Врешь!
— Катя... сказала... Ее отец послал... сказать...
Никола постепенно справляется и начинает говорить ровно, без выражения, так, словно и не о нас:
— Сказала, убить нас решено под утро, а поселок бросить и в другое место уйти...
— Бу-у-у! — орет выпь. Наверное, где-то около лодок.
Меня начинает бить мелкая, противная дрожь. Но злость сильнее.
— Да говори толком, черт тебя побери!
— В эту ночь решено. Окончательно. Старец, говорит, приказал. Сам! Спорили только — соняшницей опоить или карасей пустить караулить, утопить то есть. Да, чтобы души наши спасти, хотят нас окрестить рано утром. А потом уж...
— Отвечать будут! Не скроются.
— Болота... лес... Попробуй, доищись, — бормочет Никола. Он садится на скамью и сидит, сгорбившись, уперев руки в колени.
— Уходить надо, — решаю я.
— А куда? — бормочет Никола. — Куда мы пойдем ночью-то? Утопнем. Все одно — смерть.
— Собирайся! Ну!
Мы навьючиваемся рюкзаками, берем ружья и, тихонько прикрыв двери, крадемся к берегу, к лодкам, где ползком, а где и перебегаем.
Добрались незамеченными. Чернота глухая, затаившаяся. Я искал причал, лазил в мокрых кустах, стараясь не шевельнуть ветки. В каждом кусте мерещился старик с поднятым топором, даже шею сводило.
Вдруг шепот — громом:
— Сюды, робятки. Сюды, сюды, скорей...
Я выдернул нож. Рукоять так и впилась в ладонь.
Это был кузнец. Он покосился на мою руку и, притянув за плечо, дуя в ухо, зашептал. Слова доносились поспешные, невнятные, как шорох кустов. О древнем, темном шептал кузнец.
— А и переполошили вы наше старье... Бесятся старики, жизнь ломать не хотят — закостенели. Старики за Гришку руками и зубами держатся. Бубнят все: «При старейших — молчание, премудрейшим — послушание». А про вас уже брякнули — антихрист-де помог, не выдал слуг своих. Ну, все и притихли. Они страшные, эти старики-то. На жизнь им плевать, было б по-ихнему... И не они одни. За порох да тряпки многого лишаемся, ой, многого. Сколько беличьих да собольих шкур только Яшка ухватывает. Мы тоже уйдем — позднее. Сначала ходоками, а там и всей кучей. И стариков свернем.
— Ты сам-то их, что, не боишься? Или запасная голова есть?
— Не-е... Я кузнец. Без меня, паря, в таежном селении — крышка. Я — дошлый, выученика не брал.
Мы, осторожно раскачав, навалились и столкнули увязшую в тине лодку. Чмокнула грязь, заговорила вода.
— Тише вы! Идут, — шипит Никола.
Мы затихли. Но ничего, никто не идет, никто не смотрит.
— А староста? — прошептал я в кузнецово ухо. — Он ворчал.
— Староста? Он с Гришкой одним миром мазан: властолюбив не менее...
— Сволочь!
— Он-то и упредил меня, а я Катьку послал. У старосты слабина — дочки. А Гришку не согнешь. Ну, прямо царь болотный! Пора... Ждите нас... Стой, поспрошать хочу... Ну, ежели нагрешил зим двадцать назад, как у вас ноне? Прощается? Яшка говорит — до седьмого колена.
— Прощается, шепчу я в темноту.
— Ну, двигайте. Господь вас благослови...
Мы влезли в шатающуюся лодку, и кузнец мягко и сильно оттолкнул ее.
...Поплыли. Я сидел на веслах. Греб вкрадчиво, почти неслышно, глубоко запуская весла и не вынимая их. Вода блестела, колыхала отраженья звезд, рождая жирный блеск, и тихо поплескивалась о борт.
Мы всматривались в берега, опасаясь нежданного выстрела, но там одни болотные синие огоньки, вроде свечек.
