Кирилл Топалов - Расхождение
Вот так я все это представляла. Это было второе мое прекрасное время с Георгием. Я говорю «с Георгием», потому что почти реально ощущала его присутствие, а если пыталась как-то по-другому увидеть его и вообразить нашу встречу, картина мгновенно рассеивалась и таяла.
Да, это было прекрасное время… Но Георгий не появлялся. Возникали одни лишь противоречивые толки и вести. Он медлил, я переставала постепенно верить своим фантазиям и снова расспрашивала каждого встречного-поперечного о нем.
Он был убит, говорили одни, нет, не был, возражали другие, его как будто видели в Софии, нет-нет, не в Софии, а на фронте, а может, это был не он, знаешь, Миче, лучше всего поезжай в Софию, там все и узнаешь. А как узнать, куда идти, кого спросить? Там, в Софии, у людей других забот, что ли, нет, кроме как выслушивать меня и заниматься поисками моих близких? Никуда я не поехала, только все продолжала расспрашивать прибывающих и наказывать уезжающим, если что узнают, немедля дать мне знать. Наверно, я уже становилась смешной, но наши люди были добрые, терпеливо выслушивали, сочувствовали, обещали помочь. Впрочем, не я одна была в таком положении — многие расспрашивали о своих, но им было проще, они искали кто отца, кто сына или дочь, кто брата или сестру, а я — какого-то там Георгия. Мы ведь любили друг друга, когда были оба на нелегальном положении, и любовь наша была тайной, некоторые стали как-то странно поглядывать на меня, и я уже говорила, что Георгий мой двоюродный брат, тем более что в городе оставалось все меньше людей, которые прежде знали нас. Вот если бы я была его венчанной женой — тогда другое дело, а так… Я стала расспрашивать и о Свилене, тоже определив его в «родственники», вдруг появится хоть какой-нибудь след… Господи, и земли у нас одна пядь, и народ мы одна горсточка, так как же это может быть, чтобы так легко потерялись, будто сгинули, два человека, двое самых дорогих мне людей?
Все чаще стала я плакать в кибитке. Мне все время предлагали переехать в освободившуюся квартиру или занять комнату в богатом доме кого-то из удравших буржуев, а я поселяла туда бездомных и наотрез отказывалась сама ехать — боялась, что мы разминемся с Георгием. И потом, я так привыкла к кибитке, что просто не могла себе представить другого дома; кроме того, я была уверена — если Георгий появится, он будет искать меня именно и только здесь. Даже если он проедет по городу на грузовике, ему не миновать моей кибитки и тира — мы в самом центре городка, его голос я и ночью услышу. Так что оставайся, Мария, в кибитке, чтоб не разминуться вам перед великой встречей!
Вечером я зажигала перед тиром три лампы, чтобы издалека было видно, что здесь есть люди. А когда я уходила на ночные дежурства (я все просила, чтобы меня назначали в наш район), двери в кибитку оставались открытыми, а свет — зажженным. Конечно, кто-нибудь мог меня и обокрасть, да чем у меня можно было поживиться? Единственной ценностью была наша бельгийка, но я стала прятать ее под замком в самом тире. На столе я оставляла какую-нибудь еду, а если ничего не было, кроме хлеба, то клала весь свой хлеб и кипятила чай, ведь было уже начало зимы (когда возвращалась, чай был уже совсем холодный). Одно время я даже записочки оставляла — где я и когда вернусь. А потом придумала и написала на больших листах бумаги несколько вариантов, в зависимости от того, куда меня посылали: на дежурство, в комитет, в село, разводить по квартирам бездомных — у всех у нас были бесчисленные обязанности и задания, по которым мы бегали целый день. Я меняла эти листы, ставила их против двери на самом видном месте, чтобы он сразу увидел, как только войдет.
Но Георгия все не было, а в конце ноября появились у меня первые признаки костного туберкулеза, который постепенно, год за годом превращал меня… в живой труп. И если про кого-нибудь можно было бы сказать, что это самый живой труп из всех, какие только могут быть, то этот «кто-то» — именно я, так я отвечала и своим старым приятелям, которых осталось так мало, — они по доброте душевной часто хвалили меня и говорили, что я «страшно живой человек», гораздо живее их. Как бы там ни было, в эту первую зиму появились симптомы туберкулеза, но кто тогда обращал на них внимание? Да если бы я и обратила, разве стала бы лечиться? Мы продолжали войну с фашизмом, начали строить новое государство, и вот-вот должен был появиться мой сказочный герой — на этом, только на этом были сосредоточены все мои мысли, до себя ли мне было. Ну, а весной сразу полегчало. Вообще, молодость бесстрашна и не боится никаких симптомов, скорее она может испугаться, если нет симптомов — нет признаков прихода чего-то или, вернее, кого-то очень желанного — и тогда может наступить страшная пустота.
Не было никаких признаков близкого появления моего героя. И я решилась — надо искать самой. Так я впервые соврала — сказала, что поеду в Софию, чтобы показаться какому-нибудь хорошему доктору. Честно говоря, я была почти уверена, что ребята не отпустят меня, но они поверили и не только написали мне фамилии каких-то известных софийских докторов и надавали кучу советов, но и собрали свои последние железные пятилевки[8], которые я, конечно же, не взяла. Мария оставила мне немного, как я говорила, «белых денег на черный день». Кроме того, я унаследовала от нее кибитку и тир и зарабатывала понемногу, значит, была богаче своих друзей — пролетариев, готовых щедро поделиться со мной своими бедняцкими грошами (как владелица «имущества», я по социальному положению фактически примкнула к мелкой буржуазии, как говорил когда-то Георгий, повторивший это же самое семь лет спустя, когда я, обвиняемая, стояла перед ним).
В общем, нашла я какого-то мотоциклиста с коляской, через восемь часов он высадил меня в Софии перед Центральными банями и умчался искать коменданта города, а я пошла искать Георгия. Одно за другим обходила я большие здания в центре — входы и выходы, через которые беспрестанно сновали люди, строго охранялись нашими ребятами с лентами Отечественного фронта. Я сразу поняла, что это важные учреждения. Всех, кого могла, я расспрашивала про Георгия Тасева из нашего края, описывала его и его друга Свилена Свиленова, говорила, что, скорее всего, они должны быть где-то вместе. Меня очень внимательно выслушивали, похоже было, что много народу приезжает в Софию искать своих, но никто ничего определенного сказать мне не мог, только сочувствовали и с участием советовали — пойди туда, спроси того, а если не знает, то вот еще туда, а если и там неудача, то вот к этому, к другому, к третьему. Я ходила, целый месяц ходила, и ноги мои то ли от усталости, то ли от сырости и холода в подвале, куда меня поселили, а может, и от недоедания стали снова деревенеть. Тогда я подумала, что это от безумного страха, который стал постепенно охватывать меня все больше и больше, — да, конечно, с Георгием что-то случилось и я никогда его больше не увижу. До сих пор я твердо надеялась, что он в Софии и занят важным делом, поэтому не может освободиться и приехать, но при первой же возможности… Теперь надежда стала с каждым днем таять, и на ее месте разверзлась какая-то бездна, куда я падала в оцепенении и уже совсем не могла сопротивляться. Потом мне пришла в голову простая, в сущности, мысль — если его нет в Софии, может быть, он на фронте? Я гнала от себя подозрения в том, что с ним случилось самое худшее, и ругала себя нещадно за то, что не так искала, как надо, и в результате могла даже просто разминуться на улице и с Георгием, и со Свиленом. На какое-то время меня это немного утешало, потом я снова погружалась в отчаяние и снова и снова принималась ковылять на своих почти бесчувственных колодах с улицы на улицу, из комитета в комитет, от списка к списку, от человека к человеку. И ничего, ничего, ничего…
…пока однажды утром я не очнулась в больнице. От голода и истощения (деньги у меня кончились), от боли, а может быть, от всего вместе я потеряла сознание на какой-то улице между университетом и Народным собранием. В моем пальтишке нашли справку от нашего околийского комитета с просьбой оказать мне медицинскую помощь, решили, что я очень важная птица, и через несколько дней, приведя меня в относительно приличное состояние, мой лечащий доктор безоговорочно изрек приговор — немедленно в санаторий!.. А меня, надо сказать, это слово всегда приводило в ужас, мне казалось, что санаторий — место, куда отправляют безнадежно больных и откуда они уже больше не возвращаются. Однако вопреки моему отчаянному сопротивлению настал день, когда меня насильно впихнули в какой-то маленький раздрызганный грузовичок — и с тех пор начались мои скитания по санаториям, где я прочла столько книг и увидела столько человеческих несчастий, что по этому предмету могла бы поспорить не только с имеющими дипломы о высшем образовании, но и с попами-исповедниками. В этих санаториях, во время своих бесконечных скитаний, я обнаружила, что люблю читать и умею слушать людей. Но зачем все это? Чем больше знаний получает человек, тем больше печали в его душе, сказано в какой-то толстой книге, и это меня совсем не утешало, потому что из этой же книги я поняла, что с тех пор, как существует мир земной, человек не может жить, не мучая ближнего своего. Хорошо еще, что есть и другие книги.
