Владимир Петров - Выше - только звезды
Обзор книги Владимир Петров - Выше - только звезды
Владимир Петров
Выше — только звезды
Ночью сквозь сон он слышал, как высаживались вчерашние попутчики — пожилые супруги-пенсионеры. Это был, вероятно, какой-то город, потому что в вагон доносилось многоголосье, гулкость большого перрона. И кто-то новый поселился в купе на нижней полке, прямо под ним. Кто-то очень деликатный, нешумный — лишь однажды на столике звякнул ненароком задетый стакан.
Проснувшись утром, он сразу вспомнил об этом и еще вспомнил приглушенное покашливание, два-три вздоха (горестных, как ему показалось) — это он ясно слышал уже потом, перед самым отходом поезда, когда вагон наконец угомонился. Только сейчас ему пришло в голову, что это наверняка была женщина, и, пожалуй, молодая.
Вставать не хотелось. Не хотелось стоять в очереди в туалет среди таких же, как он, помятых со сна пассажиров, чувствуя неловкость, бессмысленно рассматривая зажатое в кулаке жесткое полотенце. К тому же надо было знакомиться с попутчицей. Он не любил знакомства, боялся фальши, которая нередко сопутствует этому.
Причесавшись, Просеков спрыгнул вниз, буркнул «доброе утро» и, надевая ботинки, искоса оглядел попутчицу. Стоя в вагонном коридоре, сумрачно курил и жалел, что не полетел из Москвы самолетом.
Что-то в ней, в попутчице, было примечательное, неброское, но такое, в чем хотелось разобраться поглубже, поразмышлять, чтобы потом, а не сразу, дать оценку человеку. Несуетная аккуратность, присущая, в общем-то, многим женщинам? Пожалуй, да. Она сидела у окна, свежая, собранная, с безукоризненно отглаженным белым воротничком на шерстяной синей кофте.
Конечно, подумал он. Именно эта ее основательность и ясный спокойный взгляд создавали общее впечатление: перед тобой человек, привычный к постоянному общению с людьми.
Когда Просеков вернулся в купе и опять встретил ее внимательный взгляд, то под этим взглядом он вдруг почувствовал себя школьником, не выучившим урок.
— Вы учительница?
— Да, — сказала она. — Учительница.
И посмотрела без улыбки, подперев ладонью подбородок.
«Уж больно серьезная, — подумал Просеков. — Даже проницательность мою не отметила».
— И очень строгая, кажется, — сказал Просеков.
— Может быть.
Просеков положил в чемодан электробритву, мыльницу, надел галстук и сказал, что идет к проводнику заказать чай.
— Не нужно, — остановила она. — Я уже заказала. Для вас тоже. Давайте лучше познакомимся. Меня зовут Надежда Максимовна.
— Андрей Федорович… — Просеков смутился от того, что знакомство получалось каким-то чопорным. — А может быть, нам лучше… просто по имени?
— Можно, конечно. Но я так привыкла, — она взглянула на него пристально, чуть насмешливо. Или это только показалось Просекову.
За окном желтизна березников сменялась багрянцем жухлых кустарников, в промежутках расплескивалась блеклая голубизна неба, разлинованная нитями проводов, как страницы нотной тетради. Просекову сделалось тоскливо, когда он представил перспективу этого дня. Твердый, изучающий взгляд Надежды Максимовны, четкие ее фразы, разговоры на тему «что такое хорошо, что такое плохо»… И так до десяти вечера. Впрочем, кто же его неволит? Есть ведь под подушкой недочитанный детектив.
— А вы что же, на работу в наши края?
— По назначению. Ну и еще… — она чуть помедлила, подбирая слова, — по некоторым личным обстоятельствам.
— Это секрет?
— Нет, почему же. Могу сказать. Тем более, в дороге откровенность вполне простительна. Просто я разошлась с мужем, и надо сменить обстановку. Видите, какая прозаическая причина.
— Но вы говорите об этом так спокойно.
— Все неспокойное уже позади…
Он вспомнил ее тихие вздохи в ночном купе и подумал, что это неправда, просто она из тех людей, которые умеют глубоко прятать все личное.
Проводник принес чай, и Просеков долго не мог приноровиться к горячему стакану. Странно, но он опять испытывал недавнюю неловкость.
— А вы поставьте стакан на стоя, — посоветовала Надежда Максимовна. — И немножко подождите: пусть остынет.
Он, конечно, уловил покровительственные нотки в ее голосе — нечто похожее на доброжелательное превосходство. Это показалось ему забавным.
Присел к столу, вспомнил и достал из чемодана банку малинового варенья, которое мать варила по какому-то особому рецепту.
— Угощайтесь.
— Спасибо. Так вы, значит, возвращаетесь из отпуска?
— Да. С милого Севера в сторону южную.
— А я свой отпуск обычно провожу в пионерлагере. Старшей пионервожатой. Нынче пробыла подряд две смены. Конечно, это скорее работа, а не отдых. Но мне нравится. Да ведь и вы, кажется, не на пляже загорали.
Она глазами показала на его руки, исцарапанные, в ссадинах, успевшие загрубеть и почернеть от загара и дыма таежных костров.
— Было дело… — усмехнулся польщенный Просеков. — Три недели на лесосеке провел. Помахал топориком, комаров покормил. У нас семья такая — потомственные лесорубы. Дома не усидишь.
— Ваш «милый Север» — это где же?
— Архангельская область. Печора и Онега. Между прочим, от них и пошли фамилии двух знаменитых литературных героев. Не помню, кто именно сказал: пушкинский Онегин и лермонтовский Печорин близки, как эти две реки.
— Это сказал Белинский.
Не спеша прихлебывая чай, Просеков поймал себя на том, что ему интересно наблюдать за Надеждой Максимовной. Нравилась скупость ее жестов, удивляли глаза, живо менявшие выражение. На мгновение показалось, что он раньше видел это лицо, эти чуть-чуть нахмуренные брови и прическу, ровные, гладкие ряды волос, отброшенные назад, стянутые в аккуратный полукруг на затылке. Так причесывалась сестра Настя еще до замужества.
— Кого-то вспомнили?
— Да так… — несколько смутился Просеков. — Отпускные впечатления.
«А она молодец! — мысленно похвалил Просеков. — Едет неизвестно куда, неизвестно к кому, и при этом завидная уверенность, ни тени беспокойства». Ему приходилось немало ездить, и, хотя в любой его поездке всегда была полная определенность, он в дороге испытывал тревогу, какую-то острую душевную неуютность.
— У вас здесь есть хотя бы знакомые?
Она удивленно подняла глаза, помедлила, прежде чем ответить.
— Нет. Никого… Мне предлагали работу и в других краях, поближе. Но я попросилась сюда. Почему? Видите ли… Если начинать жизнь заново, то все должно быть по-настоящему новым, неизвестным, чистым, как белый лист бумаги. Чтобы о прошлом ничто не напоминало. У вас никогда не было такого желания?
— Пожалуй, не было. И вообще я бы, наверно, так не смог. Уж больно люблю свои привычки, люблю то, что сделал. А порвать с прошлым, значит, отказаться и от всего сделанного.
— Не совсем так. У каждого человека в прошлом ведь не только хорошее. И даже балласт — свое, привычное — бросать жалко! А на таком вот повороте самое время его выбросить. Конечно, надо набраться решимости.
— Выходит, и тут есть своя польза?
Она не ответила, видимо уловив в его вопросе иронию.
— Извините, — сказал Просеков после недолгой паузы.
— Я не обиделась. Ведь есть вопросы, на которые не нужно и отвечать. Они и так ясны. А вообще я люблю вопросы. Где, что, как, почему?.. Наверное, научилась этому у своих ребят. Между прочим, мальчики любопытнее девочек — в этом я убедилась. Стало быть, пресловутая догма о «женском любопытстве» повисает в воздухе?
Просеков рассмеялся. Ему понравилась затейливость логического поворота. Она вовремя уловила назревавшую заминку в разговоре и сумела тонко повернуть его по новому руслу.
— Не знаю, не могу судить. Сам я не любопытен.
— Значит, вы не эгоист.
— Какая же тут связь?
— Прямая. Как правило, люди с эгоистическим складом всегда любопытны. И наоборот.
— Выходит, дети эгоистичны?
— По-своему да. Они эгоцентрики. У каждого свой мир с собственным «я» в центре. «Посередке», как они говорят. Но это добрый эгоцентризм.
— Ну, а связь все-таки? Что-то не улавливаю.
— Это просто. Любопытство, познание — ведь ради себя. Ну, в смысле, человек познает других для того, чтобы познать себя. В конечном счете: именно себя. Не видите логики? Как же: оценить свое можно, только сопоставив, соизмерив с чем-то внешним, посторонним.
— Пожалуй, верно. Только не путаете ли вы любопытство с любознательностью?
— Это терминология. Оттенки не важны.
…Разговор у них был долгий, пестрый, затянувшийся до самого вечера. Но все время они говорили о вещах незначительных, даже пустяковых, намеренно избегая серьезного. Хотя прекрасно понимали, что за кажущейся этой легкостью скрыто нечто весомое и очень важное для обоих.
* * *Шагая в толпе по ярко освещенному перрону, Просеков испытывал приподнятость, удивление и радость одновременно, словно впервые приезжал в этот теплый, пропахший южными ароматами город. Усмехнулся, вспомнив, как месяц назад уезжал отсюда тоже в таком восторженном настроении. Только тогда у него был один чемодан, теперь — два. Второй — Надежды Максимовны, объемистый, в сером чехле, перетянутый дорожными ремнями.
