Дьявол носит «Прада» - Вайсбергер Лорен
Я прожила в своей новой квартире уже три дня и все никак не могла к ней привыкнуть. Комната была очень маленькая, ну, может, чуть побольше кладовки в нашем доме в Эйвоне, но вряд ли. Обычно, когда обставляешь мебелью пустое пространство, оно увеличивается в размерах — моя же комната съежилась вдвое. Впервые увидев эти девять квадратных метров, я наивно решила, что комната почти нормальна и не хватает только обстановки: кровати, платяного шкафа, может, одного или двух ночных столиков. Мы с Лили взяли машину Алекса и поехали в «Икею» — Мекку для вчерашних студентов, подбирающих себе меблировку. Кровать и все прочее мы выбрали из светлого дерева, прикупили и плетеный коврик, расцвеченный всеми небесными оттенками — от голубого до сине-фиолетового. Интерьер, как и мода, не является моей сильной стороной, но я думаю, что тогда у «Икеи» был «голубой период». Мы купили стеганое одеяло — все в синих крапинках и самое легкое, какое у них только нашлось. Лили посоветовала приобрести бумажный китайский абажур для ночного столика, а я выбрала несколько черно-белых фотографий в рамках, чтобы оттенить красную шероховатую стену. Элегантно и естественно, в духе дзен-буддизма. Как раз то, что нужно для первого взрослого жилья в большом городе.
Так мне казалось до тех пор, пока все это не привезли. Измерение на глаз и точное обмеривание дают совсем разные результаты. Купленная мебель в комнате не умещалось. Алекс собирал кровать, и когда ему удалось-таки установить ее напротив «намеренно неоштукатуренной» кирпичной стены (на Манхэттене так называют недоделанные стены), она заняла все пространство. Мне пришлось отослать назад платяной шкаф с шестью отделениями, два очаровательных ночных столика и даже большое напольное зеркало. Но Алекс с грузчиками приподняли кровать, и я умудрилась-таки засунуть под нее мой небесного цвета коврик, и лазурная кромка выглядывала из-под этого деревянного мастодонта. Не на что было поставить абажур, и в конце концов я приткнула его на полу, на пятнадцати незанятых сантиметрах между кроватью и раздвижной дверью встроенного шкафа. И хотя я перепробовала специальную клейкую ленту для картона, гвозди, упаковочный скотч, шурупы, проволоку, суперклей, двустороннюю клейкую ленту и все известные мне проклятия, фотографии отказывались держаться на кирпичной стене. Промучившись почти три часа и ободрав до крови костяшки пальцев, я в конце концов пристроила их на подоконнике. Так даже лучше, думала я, хоть какая-то защита от любопытных глаз женщины, живущей напротив. На самом же деле все эти неприятности не имели никакого значения. Было не важно, что окно выходит на вентиляционную шахту и в него совсем не видно неба, не важно, что стенной шкаф был слишком мал для зимнего пальто. Это была моя первая комната, которую я могла обставить сама, без малейшего вмешательства родителей или живущих здесь же приятелей, — и мне она очень нравилась.
Был вечер воскресенья, до начала работы оставалась только одна ночь, и я мучилась неразрешимой задачей, думая о том, что мне надеть завтра. Кендра, наиболее приятная из двух моих товарок, то и дело просовывала в дверь голову и мягко спрашивала, не может ли она чем-то мне помочь. Зная, в каких ультраконсервативных костюмах обе они ходят на работу, я отклоняла все их попытки меня принарядить. Я прошла через гостиную, если можно так назвать комнату, длина которой составляла всего-навсего пять больших шагов, и села на пуфик перед телевизором. Хотела бы я знать, что следует надевать, если предстоит работать у великолепно разбирающегося в моде редактора самого модного в мире журнала мод. Я слышала, конечно, о Праде (от девушек-японок, которые таскали в университет рюкзаки от этого модельера); о Луи Вюиттоне (потому что обе мои бабки щеголяли фирменными сумками, даже не подозревая о собственной продвинутости) и о Гуччи (потому что кто же не знает Гуччи?). Но у меня не было ни единой шмотки ни от кого из них, а если бы даже творения всех троих вдруг оказались в моем миниатюрном стенном шкафчике, я все равно не знала бы, что с ними делать.
Я вернулась в свою комнату — точнее, к моему огромному, от стены до стены, ложу, которое я и называла «своей комнатой», — и повалилась на эту большую красивую кровать, ударившись лодыжкой о ее чудовищных размеров остов. Вот дерьмо! Ну и что теперь?
После продолжительной истерики со швырянием одежды я остановила свой выбор на голубом кашемировом свитере и черной юбке по колено, а к ней — черных по колено же сапогах. Я уже поняла, что портфель не пользуется успехом, поэтому мне оставалась только черная холщовая сумочка. Последнее, что я еще помню о той ночи, — это как я дефилировала вокруг своей огромной кровати на высоких каблуках, в юбке, но без блузки, а потом, сев, переводила дух после только что затраченных титанических усилий.
Должно быть, из-за всех этих переживаний я в конце концов отключилась, потому что разбудил меня в шесть утра не иначе как всплеск адреналина. Я пулей вылетела из постели. Все последнее время нервы у меня были как натянутые струны, и сейчас голова раскалывалась от перенапряжения. У меня оставалось полтора часа на то, чтобы принять душ, одеться и добраться от моего коммунального жилья на пересечении Третьей авеню и Девяносто шестой улицы до центра, пользуясь при этом все еще непривычным и таящим в себе всевозможные опасности общественным транспортом. Таким образом, у меня в запасе было час на дорогу и полчаса на то, чтобы привести себя в порядок.
Душ был отвратителен. Он пищал, словно собачий свисток, и все время, пока я находилась в ледяной ванной, вода текла чуть тепленькая, — зато потом она становилась просто обжигающей. Такое безобразие продолжалось три дня, в конце концов я стала выскакивать из постели, включать душ, а потом прыгать под одеяло еще на пятнадцать минут. Немного вздремнув и лишний раз послушав будильник, я вновь бросалась в ванную, где к тому времени зеркала уже запотевали от чудесной горячей — хотя и льющейся тонкой струйкой — воды.
Через двадцать пять минут, напялив свою нехитрую экипировку, я уже была за дверью, установив личный рекорд. Всего через десять минут я нашла ближайшую станцию подземки — это следовало сделать раньше, но я была слишком занята, чтобы последовать совету мамы и заранее проделать дорогу от дома до места будущей работы, что избавило бы меня от блужданий в ответственный момент. Когда ездила устраиваться на работу, я брала такси, и у меня не было никаких сомнений в том, что необходимость пользоваться подземкой — это наказание божье. Но дежурная по станции удивительным образом оказалась на месте и говорила по-английски; она посоветовала мне ехать до Пятьдесят девятой улицы по шестой линии, сказав, что я выйду прямо на Пятьдесят девятую улицу и мне останется пройти два квартала на запад до Мэдисон-авеню. Проще простого. В вагоне было холодно и тихо; не много нашлось таких ненормальных, кто, как и я, встал в разнесчастные шесть утра да еще потащился куда-то, когда на дворе стояла середина ноября. Все было хорошо, пока не пришло время выходить на улицу.
Я поднялась по ступенькам и оказалась в холодном сумраке, где единственным источником света были горящие окна круглосуточных пивнушек. Позади меня виднелся универмаг «Блумингдейл», больше ничего знакомого вокруг не было.
«Элиас-Кларк», «Элиас-Кларк», «Элиас-Кларк»… Ну и где он? Я вертела головой, пока не увидела указатель: «Шестидесятая улица и Лексингтон-авеню». Что ж, Пятьдесят девятая улица должна быть где-то недалеко, но в какую сторону мне идти, чтобы это было «на запад»? И где находится Мэдисон-авеню? В тот первый раз меня высадили прямо у входа в здание, и сейчас я не видела ничего, что напоминало бы окрестности «Элиас-Кларк». Я немного поблуждала, радуясь, что у меня еще оставалось на это время, и наконец толкнулась в закусочную, чтобы выпить чашку кофе.
— Доброе утро, я, кажется, не могу найти дорогу к «Элиас-Кларк-билдинг». Вы не подскажете мне, как туда добраться? — спросила я нервного человека за кассовым аппаратом. Я постаралась не улыбаться: все мои нью-йоркские знакомые рекомендовали мне не делать этого, потому что «здесь не Эйвон» и люди «не привыкли отвечать добром на добро». Человек хмуро глянул на меня, и я занервничала от того, что он, наверное, считает меня грубой. Я улыбнулась.
