Неверная - Али Айаан Хирси
Меня могли убить; сознание этого играло важную роль в моем поведении. Я была испугана. Я не хотела умирать. И я также была глубоко благодарна охранявшим меня людям, так как ради моей безопасности они прилагали значительные усилия. Несмотря на свой гнев, вызванный тем, что никто не защитил Тео, я с готовностью выполняла все то, что эти люди требовали от меня, так как они, как мне казалось, знали, что делали, и, возможно, своими действиями действительно спасли мне жизнь.
Тем не менее, если бы я была способна мыслить адекватно в то время, я бы заметила, что после убийства Тео службы безопасности перешли в состояние какой-то сверхготовности. Они видели угрозы в адрес Тео, опубликованные в Интернете, но так и не удосужились попытаться убедить его согласиться на охрану, так как им казалось, что, если бы Тео принял их предложение, им пришлось бы охранять потом «всех подряд». Прямой обязанностью DKDB является обеспечение безопасности королевской семьи, дипломатов и членов парламента. Министр юстиции Пит Хайн Доннер заявил в новостях: «Мы не можем заставить одну половину населения защищать другую».
Однако теперь Тео был мертв, и страна оказалась в глубоком кризисе. Службы безопасности видели угрозы повсеместно. Не было никакой точной информации относительно масштаба заговора, стоявшего за убийством Тео. Если бы непосредственно после убийства Тео была убита и я, страна, скорее всего, взорвалась бы, так как ее жители подняли бы оружие друг против друга, а для любого правительства нет сценария более страшного, чем этот. Поэтому, полагаю, моей охране был дан приказ: «Обеспечить безопасность любой ценой».
Похороны Тео должны были состояться спустя неделю после его убийства. Охранники сказали, что если я действительно хочу присутствовать на похоронах, то они могут это устроить, однако все равно мое присутствие там угрожает жизни других людей. Я решила, что мне не следует ехать. Мне предстояло жить с сознанием вины за смерть Тео, который согласился снять вместе со мной «Покорность»; я не имела права подвергать риску ни одного другого человека.
Тем не менее я очень хотела увидеть Тео в последний раз и попрощаться с ним. Охранники согласились отвезти меня в морг амстердамской больницы, в окружении внушительного эскорта и множества вооруженных людей. Лучший друг ван Гога, Теодор Хольман, и его продюсер, Гейс ван Вестерлакен, находились вместе с Тео, когда я приехала в морг. На его теле не было ни следа насилия. Он был одет так, как всегда, – в водолазку и мешковатые брюки. Мои глаза сами собой искали признаки жестокости, но его лицо было гладким и спокойным, на нем не было ни синяка, ни царапины, а на губах так и осталась почти незаметная сардоническая улыбка. Он выглядел умиротворенным – я фактически впервые видела его таким тихим. Я коснулась его плеча, поцеловала его в лоб. И сказала ему: «Прости меня за то, что я сделала».
Теодор Хольман сказал мне тогда: «Нет, Айаан, если бы Тео был жив, твои слова оскорбили бы его. Он не хотел умереть в собственной постели. Работая над “Покорностью”, он чувствовал себя настоящим рыцарем. Он погиб в борьбе за свободу самовыражения – за то, ради чего жил. Было бы гораздо хуже, если бы его свели в могилу рак или какая-нибудь глупая автокатастрофа. Его смерть несет в себе глубокий смысл. Он был моим другом, и я не хочу, чтобы ты винила себя за его смерть».
Я была благодарна Теодору за его добрые слова. Я попрощалась с Тео. Сам он не верил в загробную жизнь. Я тоже больше в нее не верила. И я тогда подумала – вот, значит, как выглядит конец жизни.
После этого мы с Теодором и Гейсом выпили по чашке кофе в приемной больницы. Они шутили, стараясь поднять мне настроение; они по-своему справлялись с потерей своего дорогого и эксцентричного друга. Мужчины сказали мне, что и сами они, и другие знакомые Тео пытались связаться со мной, однако кто-то дал им неправильный номер, так как из трубки неизменно раздавалось: «Авиабаза Вунсдрехт».
Значит, вот где меня держат, подумала я. Военная авиабаза Вунсдрехт находилась на границе с Бельгией. Когда мы собрались уезжать, я сказала старшему охраннику:
– Я знаю, куда мы едем. В Вунсдрехт.
Он смотрел на меня несколько мгновений, после чего сказал:
– Уже нет. – Он очень разозлился, узнав, что у Теодора оказался мой номер. – Кто разрешил вам сообщать эту информацию? – спросил тогда он.
После этого никому не было позволено иметь номер телефона для связи со мной.
Тем вечером, после того как я попрощалась с Тео в морге, меня отвезли в полицейский учебный центр в Хогерхайде под Вун-сдрехтом. Я спала в одной из комнат для курсантов, мучимая кошмарами. От шерстяного одеяла мое лицо распухло, а глаза начали слезиться. Утром в понедельник мне предстояло вновь отправиться в путь, так как курсанты должны были прибыть в центр к началу занятий и меня могли увидеть. Меня шатало от всех этих переездов и недостатка сна, и я попросила охрану позволить мне остаться. Однако старший телохранитель сказал мне: «Нет, мы не можем доверять всем курсантам, они еще не полицейские».
Рано утром в понедельник меня перевезли в Министерство иностранных дел. Йозиас ван Аартсен, лидер либеральной парламентской фракции, был тогда министром иностранных дел, и, благодаря его стараниям, меня разместили в одном из офисов в относительной безопасности и вдали от прессы. Моей ассистентке Айрис разрешили навестить меня; у меня не было ничего, кроме телефона и телевизора.
Мне запретили отправлять электронные письма, так как их можно было отследить (спустя несколько дней мобильный телефон у меня также забрали, сказав, что и его можно отследить). «А вы уверены в том, что у этих людей есть такие возможности?» – поинтересовалась я. Мне казалось, что исламские радикалы в Голландии – это в основном молодые, всем недовольные иммигранты, не имеющие доступа к высоким технологиям; тогда я считала, чтобы отследить мобильный телефон, нужно иметь достаточно высокую степень организованности для приобретения соответствующего оборудования. Однако охранники сказали мне: «Мы не исключаем ни одного варианта».
Я сидела в офисе, читая газеты от первой до последней строки, смотря телевизор и пытаясь открыть свой электронный ящик. В Амстердаме были арестованы восемь североафриканцев; полиция не исключала возможности существования террористической организации. За выходные было сожжено четыре мечети и две церкви. В ночь на понедельник мусульманская начальная школа в Удене, недалеко от Эйндховена, была подожжена и сгорела дотла.
На следующий день была назначена церемония кремации Тео. Все мои мысли были только об этом.
Тем же вечером меня отвели на другой этаж Министерства иностранных дел, в офис заместителя министра по европейским делам. За офисом имелась крошечная спальня с узкой кроватью и ванной комнатой. Заместитель министра проявил любезность и покинул офис, а мои охранники остались стоять за дверью. Здесь мне предстояло провести ночь. Я попросила разрешения переночевать в своем собственном доме, который находился буквально за углом, однако охрана ответила, что это слишком опасно.
Поведение телохранителей по отношению ко мне радикально изменилось. В воздухе витало ощущение напряженности и серьезности происходящего. Я это тоже чувствовала. Они были уверены, что мне нельзя сообщать лишнюю информацию о моем положении. На кону ведь стояла не только моя жизнь.
Всю ночь я пролежала без сна, снова на шерстяных одеялах, непрерывно чихая и чувствуя, как мой рот, язык и горло раздражены до предела и зудят. Я думала об охранниках, стоящих за дверью, о страхе, охватившем меня, о горящих мечетях, о мертвом Тео.
На следующий день я смотрела в прямом эфире церемонию похорон Тео. Она растрогала меня. Брам Пепер, бывший министр внутренних дел и экс-супруг Нили Крус, выступил с замечательной речью. Он сказал, что гибель Тео вызвала более глубокий шок, чем убийство по политическим мотивам, так как Тео не имел никаких политических амбиций и не горел желанием занять какое-либо важное кресло. Отец Тео держался сдержанно и достойно. Мать была полна решимости не сдаваться. Она сказала, что я не несу никакой вины за смерть Тео: ему постоянно угрожали в течение пятнадцати лет. Она назвала меня по имени и обратилась непосредственно ко мне. Она сказала, что я не должна отказываться от своей миссии. Меня растрогало то, что, несмотря на глубокое горе, у нее нашлись для меня добрые слова. Мне было безумно жаль и ее, и отца Тео, который в конце концов расплакался, и больше всего его двенадцатилетнего сына, которому предстояло прожить жизнь без отца.
