Жизнь Пи - Мартел Янн

Остаток дня и всю ночь я просидел на плоту, не спуская с него глаз. Мы ни словом не перемолвились. Он запросто мог бы обрезать веревку и от меня отделаться. Но — нет. Я оставался с ним — как живой укор совести.

Утром я подтянул плот к шлюпке — прямо у него на глазах. Я был совсем без сил. Он ничего не сказал. Я держался спокойно. Он поймал черепаху. Дал мне напиться ее крови. Потом разделал ее и положил для меня на среднюю банку лучшие куски. Я поел.

Потом мы схватились, и я его убил. На лице его не отражалось ничего — ни отчаяния, ни гнева, ни страха, ни боли. Он сдался. Он позволил себя убить, хоть и не без борьбы. Он понял, что зашел слишком далеко — даже по своим скотским стандартам. Он зашел слишком далеко и не хотел больше жить после этого. Но вины за собой не признал. Ну почему нам так трудно свернуть с пути зла?

Нож все это время лежал на виду — там же, на средней банке. Мы оба это знали. Он мог бы сам его взять — с самого начала. Он же сам его туда и положил. Я схватил нож. Ударил его в живот. Он скривился, но не упал. Я выдернул нож и ударил еще раз. Полилась кровь. Но он все стоял. Только голову приподнял — и посмотрел мне прямо в глаза. Может, он хотел этим что-то сказать? Думаю, да, — и я его правильно понял. Я ткнул его ножом в горло, у кадыка. И он сразу рухнул как подкошенный. И умер. Без единого слова. Не было никаких предсмертных речей. Только кашлянул кровью — и все. Чудовищная сила инерции у ножа: стоит ему прийти в движение — уже не остановишь. Я все бил и бил его этим ножом. Боль в потрескавшихся ладонях унялась от его крови. С сердцем я долго возился: столько всяких трубок пришлось перерезать, чтобы его наконец вытащить! Но оно того стоило — оказалось куда вкуснее черепах. Я и печень съел. И срезал здоровенные куски мяса.

Он был настоящий злодей. Но куда хуже другое: он столкнулся со злом во мне — с эгоизмом, гневом, жестокостью. Теперь мне с этим жить — и никуда от этого не деться.

Пришло время одиночества. Я обратился к Богу. И выжил.

[Долгая пауза.]

— Ну, что? Так лучше? Есть тут такое, во что вам трудно поверить? Или опять хотите, чтобы я что-нибудь изменил?

Г-н Чиба: — Какая жуткая история.

[Долгая пауза.]

Г-н Окамото: — А вы заметили, что и у зебры была сломанная нога, и у этого тайваньского матроса!

— Не-ет…

— А гиена отгрызла зебре ногу точь-в-точь, как этот кок отрезал ногу матросу.

— Ох-х-х… Окамото-сан, и как вы только все замечаете?!

— А тот слепой француз из другой шлюпки — помнится, он сознался, что убил мужчину и женщину.

— Да, точно.

— А кок убил матроса и мать мальчишки?! — Вот это да! — Много общего у этих историй.

— Значит, тайваньский матрос — это зебра, мать — орангутан, а кок… а кок — гиена. Выходит, что сам он — тигр!

— Да. Тигр убил гиену — и того слепого француза. Точь-в-точь, как он убил кока.

Пи Патель: — У вас не найдется еще шоколадки?

Г-н Чиба: — Сейчас. Вот!

— Спасибо.

Г-н Чиба: — Но что же все это значит, Окамото-сан!

— Понятия не имею.

— А остров? И кто такие сурикаты?

— Не знаю..

— А эти зубы? Чьи же зубы он нашел на дереве?..

— Не знаю. Что я, по-вашему, в голове у этого мальчишки сижу?

[Долгая пауза.]

Г-н Окамото: — Извините меня за навязчивость, но все-таки… не говорил ли кок чего-нибудь о том, как затонул «Цимцум»?

— В этой другой истории?

— Да.

— Не говорил.

— Не упоминал ли он каких-нибудь событий, произошедших рано утром второго июля? Событий, которые могли бы объяснить случившееся?

— Нет.

— Не заходила ли речь о каких-нибудь неполадках в машине или о физических повреждениях корпуса?

— Нет.

— А о других судах или иных объектах на море?

— Нет.

— Хоть чем-то он мог объяснить крушение «Цимцума»?

— Нет.

— А не говорил ли он, почему не послали сигнал бедствия?

— А если бы и послали? По моему опыту, когда тонет ржавая третьесортная посудина — если это, случаем, не танкер, способный угробить целую экосистему, — всем плевать, никто о ней и не вспомнит. Спасайся как можешь.

— Когда в «Ойка» заметили неладное, было уже слишком поздно. Для воздушных спасателей — слишком далеко. Суда в секторе были оповещены. Но никто ничего не видел.

— А что до нас, то не только судно было третьесортное. Вся команда — мрачный, грубый сброд. Вкалывали, только когда помощники капитана смотрели, а стоило тем отвернуться — тут и делу конец. По-английски ни слова не знали, и никакого проку нам от них не было. От некоторых уже к середине дня спиртным разило. Кто его знает, что эти идиоты могли натворить? А помощники капитана…

— Что вы хотите этим сказать?

— Чем?

— Вы сказали: «Кто его знает, что эти идиоты могли натворить».

— А-а, я имел в виду, может, они спьяну выпустили зверей.

Г-н Чиба: — У кого были ключи от клеток?

— У отца.

Г-н Чиба: — Так как же матросы могли открыть клетки без ключей?

— Не знаю. Может, ломом.

Г-н Чиба: — А зачем им было это делать? Зачем выпускать из клетки опасного дикого зверя?

— Не знаю. Откуда мне знать, что им там под мухой в голову взбрело?! Выпустили — и все тут. Факт есть факт — звери оказались на воле.

Г-н Окамото: — Прошу прощения… Вы сомневаетесь в профессиональной пригодности команды?

— Еще и как сомневаюсь.

— Видели ли вы кого-либо из штурманского состава в состоянии алкогольного опьянения?

— Нет.

— Но матросов — видели?

— Да.

— А помощники капитана, по-вашему, действовали компетентно и профессионально?

— Да мы с ними почти не общались. И к животным они близко не подходили.

— Я имею в виду, умело ли они вели судно?

— Ну откуда мне знать? Думаете, мы с ними каждый день чаи распивали? По-английски они, правда, говорили, но в остальном были что те же матросы. В кают-компании они нас не привечали, за едой и двух слов не желали сказать. Болтали между собой по-японски, будто нас и не было. Мы же для них были просто грязные индусишки, да еще с таким хлопотным грузом. В конце концов мы стали обедать в каюте у мамы с папой. «Зов приключений!» — говорил Рави. Понимаете, это же было приключение — потому и казалось сносным. А на самом-то деле мы только и знали, что выгребать из клеток грязь да возиться с кормежкой, пока отец строил из себя ветеринара. Если с животными все в порядке, то и нам волноваться не о чем — вот как оно было. А насколько были компетентны помощники капитана, — этого я не знаю.

— Вы сказали, что судно дало крен на левый борт?

— Да.

— И осело на корму?

— Да.

— Не на нос?

— Нет.

— Точно? Нос был выше кормы, вы уверены?

— Да.

— Значит, ваше судно столкнулось с каким-то другим?

— Не видел я никакого другого судна.

— Может, с каким-то другим предметом?

— Ничего я такого не видел.

— Значит, село на мель?

— Нет, просто затонуло. Совсем.

— После выхода из Манилы вы не замечали никаких неполадок с машинами?

— Нет.

— Как по-вашему, судно было правильно загружено?

— Да я же впервые в жизни попал на корабль! Откуда мне знать, как выглядит правильно загруженное судно?

— Вы сказали, будто слышали взрыв?

— Да.

— А какие-нибудь другие шумы?

— Я имею в виду, такие, которыми могло бы объясняться крушение.

— Нет.

— Говорите, судно быстро затонуло?

— Да.

— Можете приблизительно оценить, за какое время?

— Трудно сказать. Очень быстро. Минут за двадцать где-то, а может, и быстрее.

— И было много обломков?

— Да.

— Может, судно накрыло необычно высокой волной?

— Не думаю.

— Но шторм был?

— Мне показалось, да. Качка была та еще. И ветер, и дождь.