Неверная - Али Айаан Хирси

Все они, не зная меня, пытались оказывать давление. Я просто слушала их – я-то знала, что собираюсь сделать.

Через два дня Хасна пришла ко мне в фургончик. Она была из субклана Огаден, а ее муж был Осман Махамуд, поэтому она была моей ближайшей родственницей в лагере. Хасна велела мне одеться: после ужина в ее фургоне состоится tolka.

Вечером 26 января Осман Мусса пришел с восемью мужчинами Осман Махамуд и двумя Мачертен – они столпились в темноте возле фургона Хасны. Хотя мы были на голландской земле, это собрание должно было стать настоящим советом старейшин. Из-за того что я опозорила семью, клан не мог позволить мне самой решать, как жить дальше.

Мы с Хасной поприветствовали собравшихся. Соблюдая формальности, Осман привел с собой знатных членов клана: старших мужчин, с которыми у нас были общие предки в пятом или даже восьмом колене. Один из них, Бокор, был прямым потомком короля, которому служил мой дед Маган.

Я собиралась вести себя как подобает, но надела не длинную юбку, а джинсы и тунику, и не покрыла голову платком. Моя одежда была приличной – ни дюйма обнаженной кожи – и в то же время мой посыл был ясен: многое изменилось.

В тесном фургончике мужчины расселись по лавкам и стульям. На их лица падали тени от свеч, которые зажгла Хасна. Абделлахи Мусса Бокор, «наследный принц» всего субклана Осман Махамуд, начал речь. Он был величественен. Казалось, его властность заполнила весь фургон. Он говорил не меньше получаса: объяснил порядок проведения совета, рассказал об основных ценностях клана, похвалил моего отца. Он говорил о том, как важен брак для чести семьи. Затем он обратился ко мне: наша страна разрывалась на части, и не время нам, членам высокого клана, поступать так друг с другом.

Когда он замолчал, слово взял следующий по старшинству Осман Махамуд, и так продолжалось, пока не высказались все восемь.

Я сидела выпрямившись и молчала, только отпивала понемногу чай из чашки. Да, я нарушила одно из священных правил клана, покрыла своего отца несмываемым позором, но я знала, как подобает вести себя. Я не буду грубой, не опущусь до оскорблений и истерик. Я сидела, поставив ноги именно так, как мне предписывалось, и смотрела на губы мужчин. Лишь иногда я поднимала взгляд, чтобы показать, что все слышу, и кивала. Я понимала, что должна выдержать это испытание, ведь на кону было мое право распоряжаться собственной жизнью.

Потом Абделлахи Мусса Бокор произнес:

– Думаю, теперь Осман Мусса должен сказать свое слово. Осман Мусса стал говорить о чести, семье, клане и войне. Он признал, что ничего не знал обо мне и вел себя чересчур самоуверенно, принимая все как должное. Но теперь готов по-настоящему познакомиться со мной – как с личностью, а не чьей-то дочерью. После этого Абделлахи Мусса Бокор обратился ко мне. Я по-прежнему хранила молчание.

– Ты понимаешь, что это официальный совет, хотя он и проводится в неподобающем для него месте?

Я кивнула.

– Теперь подумай о своем ответе. Мы не можем позволить тебе сказать «да», а потом исчезнуть в другой стране. Сейчас твой ответ будет окончательным.

Я снова кивнула.

– Мы прервемся, чтобы ты смогла все обдумать, а завтра вернемся, чтобы услышать твой ответ.

Я поняла, что мне пора говорить.

– Я знаю, каким будет мой ответ. – Я подняла глаза и произнесла: – Нет. – Я удивлялась самой себе, я была такой спокойной и решительной. Никогда раньше я не чувствовала, что настолько права. – Я не хочу быть женой Османа Муссы, хотя уважаю его, он всегда относился ко мне как должно. Я понимаю, что вы делаете ради меня и насколько это все необычайно, но мой ответ окончательный.

Бокор на мгновение замер. Он явно был потрясен.

– Можем ли мы задать тебе несколько вопросов? Я согласилась.

– Осман Мусса был с тобой жесток?

– Нет. Он всегда вел себя безупречно.

– Он скуп?

– Нет, он очень щедр.

– Знаешь ли ты об Османе то, чего не знаем мы?

– Нет.

– Есть ли тебе что добавить?

– Нет.

С каждым вопросом они давали мне возможность уменьшить позор, которым я покрыла свое имя и имя отца. Но я решила не лгать, не говорить, что Осман Мусса бил меня или обижал. Это было бы несправедливо. Я просто не хотела жить с ним.

В конце концов Абделлахи Мусса Бокор спросил:

– Так почему же ты так поступаешь?

Я некоторое время молчала, а потом слова сами полились у меня изо рта:

– Это веление души, а душу нельзя принудить.

Я произнесла эту фразу высокопарно, и ее меньше всего можно было ожидать от женщины, тем более двадцати трех лет.

Абделлахи Мусса Бокор внимательно посмотрел на меня, а потом сказал:

– Я уважаю твой ответ. И думаю, что все мы должны уважать его. – Он повернулся к Осману и спросил: – Ты принимаешь его?

– Я вынужден, – ответил Осман.

После Бокор обратился к совету и сказал, что согласие Османа все должны счесть достойным и храбрым поступком, который преумножит его мудрость в глазах членов клана. Он обнял Османа и похлопал по спине. Затем все остальные мужчины сделали то же самое.

Я чувствовала себя виноватой перед ним, ведь дело было совсем не в нем. Я сказала:

– Я обязательно верну тебе деньги за билет на самолет, возмещу все расходы…

Осман Мусса был глубоко оскорблен:

– Вдобавок ко всему, что ты натворила, ты еще и посыпаешь мои раны солью.

По законам чести этого не требовалось, но я не хотела оскорбить его. Я сказала, что благодарна ему.

После этого все мужчины встали, попрощались со мной и вышли. Они вели себя очень уважительно. Не было никакой жестокости. Они же Осман Махамуд, а не арабы. В нашем клане мужчины очень редко били женщин. Я смотрела, как они удаляются во тьму, и понимала, что совершила то, что никогда уже не смогу исправить. Сожалений не было, но я понимала, что отрезала себя от всего, что было дорого и важно для моей семьи.

Всего за два месяца во мне произошли огромные перемены. В Найроби я не могла отстоять свое право отказать этому мужчине. Я сказала отцу, что не хочу выходить замуж за Османа, но не была способна на поступок. Если бы я это сделала там, то была бы опорочена и лишилась поддержки клана. Мама и сестра тоже пострадали бы, хоть и меньше. Меня бы все презирали, как и других одиноких женщин в Сомали. Я бы просила о приюте и стала легкой добычей для любого хищника. Я просто не представляла, что смогу пойти на такое.

Но теперь у меня был статус беженца. Я имела право остаться в Голландии и знала, что у меня есть и другие права. Никто не мог заставить меня поехать туда, куда я не хочу. Эта розовая карта все изменила. Теперь я понимала, что мне хватит сил, чтобы продолжить противостояние.

И все же чувство вины не оставляло меня. Я не могла заснуть в ту ночь, думая о том, как поступила с отцом.

Рано утром 27 января я села и стала писать самое трудное в своей жизни письмо. Я начала его со слов: «Во имя Аллаха, Всемилостивого и Милостивейшего», а потом продолжила:

Дорогой отец.

Посылаю тебе самое теплое приветствие и сразу перехожу к делу. Я знаю, что разочарую тебя, но я решила развестись с Османом Мусса Иссе. Никакие мои извинения и мольбы о прощении не утешат тебя, но я лишь прошу понять меня. Мне очень жаль. Конечно, я не надеюсь на твое понимание, но ничего не поделаешь.

Осман позвонил тебе и, следуя твоему совету, довел это дело до сведения старейшин клана. Мы встретились с ними и достигли соглашения мирно и достойно (если может быть что-то достойное в подобных обстоятельствах). Было принято решение, что состоится РАЗВОД.

Мне очень жаль, отец, но с этим ничего не поделаешь. Я приеду в Кению, как только смогу скопить на билет и получить визу. А сейчас я хожу в школу.

Отец, я понимаю, как ты недоволен мной, но прошу тебя, ответь мне. А когда твоя злость утихнет, постарайся понять и простить меня. Может быть, я прошу слишком многого, но мне нужно твое благословение.