Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз
Джудит не сразу оценила Нэша, однако ознакомившись с его статьями, которые я ей аккуратно подсовывал, поняла, что этот парень для нас находка. Сама Джудит отличалась гибким умом и феноменальной целеустремленностью; она умела добиваться своего. Иногда одного ее присутствия было достаточно, чтобы здоровенный детина прекратил биться в конвульсиях.
Она глубоко сочувствовала больным: кому-то не повезло с наследственностью, кому-то с социальной средой, кто-то стал жертвой несчастного случая, — но фамильярности в отношениях с пациентами не допускала и любого могла резко осадить. Железная дисциплина (даже при вольной атмосфере на нашей «Бисквитной фабрике»), вот что было стержнем ее доброты.
Она приезжала на работу к половине восьмого, в практичной твидовой юбке и неброском свитере. Сухощавая, примерно моих лет, с коротко подстриженными каштановыми волосами, в очках с толстыми линзами. Типичный продукт ужасающей системы раздельного обучения. В иные времена она и сама стала бы директрисой колледжа, где угнездились сплошные «синие чулки». Но ее спасло чувство юмора и азартное желание добиться перемен. Она, как и все мы, пылко верила, что мы сумеем устроить мир лучше, чем наши родители; что многое из того, что они считали непреложным и незыблемым, можно и нужно поменять.
Бунтарские настроения закипали всюду, везде слышались отголоски недовольства. Стремление к переменам затронуло не только медицину и естественные науки, оно отражалось и в поэзии, и в театре, и в музыке. Отчасти причиной была война, за которую мы упрекали родителей, хотя сами были ее солдатами. Уж наше поколение точно не допустит войны. И при нас не будет людей, рожденных в сумасшедшем доме и обреченных жить в заточении до конца своих дней. А в сумасшедших домах не будет палат со стенами, обитыми войлоком, — это же дикость. И смирительные рубашки долой, и транквилизаторы. И лоботомию прочь. Каждый пациент — это личность, и изволь относиться к нему с уважением. Отменим бессмысленные диагнозы из употребляемых невпопад греческих слов. Запретим термин «шизофрения», что означает «расщепление рассудка» и что люди далекие от медицины трактуют как «раздвоение личности». Чушь несусветная. (Где-то я прочел, что Юджин Блейер, придумавший термин «шизофрения», был хорошим врачом, только зря полез в филологию). Нэш рассказал про одного своего знакомого, у которого помимо дома в Бристоле имелась квартирка на курорте Уэстон-сьюпер-Мэр. Бедняга жаловался, что ему трудно разрываться на два дома и он чувствует себя «форменным шизофреником». Саймон тогда вызвался провести его в корпус для хроников, чтобы тот посмотрел, как живется настоящим шизофреникам.
Было мне в ту пору хорошо за сорок, поздновато поддаваться свежим идеалистическим веяниям. Я, разумеется, понимал, как много в наших планах детской наивности и авантюризма, но очень уж заманчиво все это выглядело. Я не доиграл в детстве. Редко лазил по деревьям, редко выбирался с мальчишками за город — чтобы палатка и костер… Между двадцатью и тридцатью маялся в солдатах, на чужбине, убивая незнакомых парней. Молодость, которую не вернешь.
Но как будто и этого кошмара миру было мало. Лет пятнадцать после войны, по крайней мере, в Англии, продолжали оставаться неспокойными, угроза витала в воздухе. Мы испытали шок, когда в конце войны на Хиросиму и Нагасаки сбросили атомные бомбы, но одновременно — тайное облегчение оттого, что такие бомбы есть. Я старался не думать о горящих японских домах с тоненькими бумажными стенами. И не понимал, что происходит теперь и чем чревата новая разновидность войны, которую обозвали холодной. Тем не менее тон дискуссий был тревожным, особенно в телевизионных передачах, где разные профессора новейшей истории с вытянутыми физиономиями задумчиво посасывали свои трубки. Были у меня и знакомые коммунисты. Не то что бы они всерьез верили в коммунизм (знали уже, к чему он приводит), но из компартии не уходили: трудно расстаться с мечтой о мире, где все будут счастливы. Красноречивая характеристика нашей эпохи: некоторые всерьез утверждали, что на свете нет лидера лучше Сталина.
В общем, ничего удивительного, что я, разменяв пятый десяток, весь свой опыт и знания вложил в нашу авантюру, предпринятую в стенах бывшей кондитерской фабрики. (Саймон как-то ехидно пошутил, мол, «где хорошо пекарю, там худо лекарю», но эта шутка осталась между нами).
Наша «Бисквитная фабрика» перевернет мир и взгляд на мир. Если мы сумеем выяснить, что не так работает в головах одного процента людей (примерно такова доля населения, страдающего психическими расстройствами), то сможем их вылечить, а заодно, глядишь, многое поймем и про головы остальных девяноста девяти процентов. Вот физики, рассуждала Джудит, они новое вещество не просто созерцают, сидя в кресле или фотографируя с разных ракурсов. Физикам важны свойства веществ, они мнут их и перемешивают, измеряя температуру плавления и замерзания. Мы на своей фабрике тоже ощущали себя не просто врачами. Дерзкие новаторы, которые пытаются определить точку кипения все еще не познанной субстанции под названием Homo sapiens. Однако даже когда нас распирало от собственного энтузиазма, мы помнили, что есть и другие искатели новых путей. Похожие попытки предпринимались в США, да и в Англии существовали по меньшей мере две экспериментальные «общины». Мы о них читали, желали им благополучия и успехов, но в труды коллег особо не вникали. Боялись подпасть под чужое влияние или почувствовать свою несостоятельность. Мы ведь считали себя передовым взводом, разведгруппой на неведомой территории (мне невольно вспоминался наш «клин» в Анцио). Но мы знали, что рядом сражается целая дивизия единомышленников.
Эта работа наконец раскрепостила меня, дала возможность проявиться моим ранее не востребованным способностям. Даже неудачи не убавляли пыла. Я целиком отдавался драмам несчастных больных, потрепанных жизнью и недугом. Полночи мог разговаривать с женщиной, что постоянно волновалась за своих четверых детей, которых на самом деле у нее не было. Эта тревога так ее выматывала, что у нее не хватало сил даже расчесать волосы. Я выкладывался на все сто, потому что не сомневался: мои коллеги тоже себя не жалеют. В Джудит Уиллс и Саймоне Нэше я нашел товарищей, энергичных, талантливых, под стать моим собственным амбициям.
Поселился я в прежней своей комнатке — повезло. После меня миссис Девани сдавала ее еще четверым «джентльменам», и последний квартирант как раз съехал. Саймон настаивал, что нам нужно жить там же, на фабрике, но мне необходимо было хоть сколько-то времени оставлять для себя.
Иногда я выбирался на какие-то вечеринки. Когда другие гости узнавали, где я работаю, сразу напрягались. Я их не осуждал. Во-первых, сумасшедшие всегда слыли существами отвратительными и опасными. Во-вторых, возникал страх, что душевной болезнью можно заразиться, непонятно, каким образом, но можно. Одновременно с этим я убедился, что люди не принимают всерьез психические заболевания, считая их «воображаемыми». Не то что настоящая, «реальная» болезнь.
Я мягко пытался объяснить: «нереальное» тоже реально. И если мы говорим о воображении, то подразумеваем, что оно связано с телом, поскольку противопоставление между тем и другим условно, ведь «воображение» — продукт деятельности физического органа, каковым является наш мозг. После этой фразы собеседник обычно начинал шарить взглядом по комнате, выискивая знакомых, или убегал якобы за пепельницей. Если кто-то все же продолжал слушать, у меня возникало подозрение, что за этим вниманием кроется личный интерес. Статистика утверждает, что во всем мире в среднем на сто нормальных приходится один ненормальный (для удобства не будем придираться к термину). Ни одно животное не имеет подобных сдвигов. Когда плохо обращаются с собакой, это может обернуться неприятностями, но совершенно иного свойства. И от людей, с которыми плохо обращаются, тоже не стоит ждать послушания. Кто у нас попадает в исправительные заведения для малолетних преступников? Те, кто с самого детства голодал, бродяжничал, в общем, никому не был нужен. Тут все понятно.
