Слушай Луну - Морпурго Майкл
Совсем воспрянув духом, я похромала обратно к разрушенному дому. Видимо, все это время мысли мои подспудно крутились вокруг воды, потому что уже на подходе к дому меня внезапно осенило: ведь люди же не только приплывали сюда на лодках! Когда-то они жили здесь, в этом доме. А без воды долго не проживешь. Это никому не под силу. Никто не стал бы строить дом на острове, на котором нет воды. Значит, где-то должен был быть колодец. Оставалось только его найти. Я обыщу на острове каждый дюйм, пока не найду колодец: остров совсем крошечный, много времени на это не уйдет. Тогда я смогу наполнять флягу в любое время. Недели три я так продержусь. А если понадобится, если у меня не будет никакого другого выхода, я могу ловить крабов и есть их. К тому же на камнях я видела моллюсков. Наверное, их тоже можно есть. И рано или поздно какой-нибудь рыбак подойдет на своей лодке достаточно близко к острову – может, даже тот самый, кто собрал в дюнах кучу плавника, – и тогда меня найдут и спасут.
Нужно было лишь отыскать этот колодец и каждый день терпеливо ждать, не пройдет ли мимо лодка, а моя лодыжка тем временем заживет, и тогда я смогу снова подняться на скалу и махать лодкам оттуда.
Окрыленная этими головокружительными мечтами, я тут же приступила к поискам колодца, который просто обязан был быть на острове. Я решила, что начать разумнее всего будет с окрестностей дома. По логике вещей, рассудила я, колодец скорее должен быть расположен где-нибудь рядом с домом, нежели на другом конце острова. Почему-то я считала, что отыскать его будет несложно. Я ошибалась. Папоротник и ежевика, покрывавшие, наверное, бо́льшую часть острова, были высотой с меня саму. Никаких тропинок в них я найти не смогла. Приходилось продираться сквозь эти заросли, прокладывая себе дорогу костылем. В некоторых местах папоротниковая поросль была такой густой и высокой, что я не отваживалась в нее сунуться, а колючие кусты ежевики царапали мне ноги и хлестали меня по лицу и шее. Это были настоящие джунгли.
Весь тот день и следующий за ним я продолжала поиски, и нельзя даже сказать, что полностью на голодный желудок, потому что мне попадалось достаточно крошечных зеленых ежевичинок, чтобы кое-как заморить червячка. А вот жажда из сильной очень быстро стала невыносимой. Я была вынуждена опускаться на четвереньки и пить из луж, когда удавалось на них наткнуться. Их было не так уж и много, и вода в них была затхлой. Я все еще искала колодец, но чем дальше, тем менее решительно, менее настойчиво и уже почти без надежды. У меня не было никакого желания продолжать. У меня больше не было сил продираться через заросли папоротника и ежевики, заглядывать в дебри, где я еще не была. Чем дальше, тем бесцельнее становились мои блуждания, а растущая безнадежность моего положения нередко доводила меня до слез. По ночам царапины и порезы, покрывавшие все мое тело, не давали мне заснуть, а лодыжка постоянно напоминала о себе болью. Я сворачивалась клубочком под одеялом, прижимая к себе плюшевого мишку, и принималась раскачиваться, чтобы уснуть. Но ничто не могло заглушить голодные спазмы, терзавшие меня.
Я больше не напевала мою мелодию луне, потому что луна не показывалась, а если я пыталась петь, то вместо музыки выходили всхлипы, а то и рыдания. Я изо всех сил старалась не плакать не потому, что пыталась быть храброй – какая там храбрость, когда мной уже давным-давно овладело чувство отчаяния, – но потому, что знала: стоит мне только начать рыдать, как очень скоро меня скрутит кашель, который привязался ко мне и никак не желал проходить и от которого я содрогалась всем телом.
Не знаю, сколько прошло дней и ночей, но однажды ночью, когда я лежала в своем укрытии, пытаясь укачать себя, чтобы уснуть и больше не кашлять, пытаясь забыть об исцарапанных ногах, о пульсирующей боли в лодыжке, вдруг разразилась страшная гроза, ветер завыл в трубе, засверкали молнии, превращая ночь вокруг меня в день. До этого момента мне в моем очаге было достаточно сухо, но теперь дождь и ветер залетали внутрь, и я совсем забилась в угол, под каменный козырек, где можно было хоть как-то укрыться от непогоды. Там я и сидела, съежившись, под одеялом, подтянув колени к груди и крепко прижимая к себе своего мишку, и пыталась унять душивший меня мучительный кашель. Надсаженная грудь болела, ободранное горло саднило. Насмерть измученная, я, видимо, в конце концов провалилась в сон.
Проснулась я от звука бегущей воды. Потом, когда сверкнула молния, я ее увидела. Вода лилась из дымохода в очаг бурным потоком. Я немедленно сообразила, что́ нужно сделать. Я схватила свою фляжку, которую хранила на полке над очагом, отвинтила крышку и подставила ее под струю воды. Когда фляга наполнилась, я приникла к ней и пила, пока могла, потом вновь наполнила фляжку. На этот раз я дала себе слово, что буду экономить воду, растягивать, чтобы хватило как можно на дольше, буду вести себя разумно. И я сдержала слово, именно так и поступила. Но после той грозы дождя потом не было больше довольно долго, и вскоре моя фляжка снова опустела, а лужи высохли на солнце. Лодыжка моя теперь переливалась всеми цветами заката. Я часто разглядывала ее. Я очень ею гордилась, и опухоль со временем слегка спала. Теперь я даже могла на нее наступать, но по-прежнему не в полную силу.
Та ночь, когда была гроза, стала последней, которую я толком помню. Все, что происходило после нее, слилось в моем сознании в бесконечные дни, перетекающие из одного в другой. Я слишком ослабела, чтобы забраться на скалу или продолжать поиски колодца, и ограничивалась тем, что часами просиживала в дюнах, высматривая, не проплывет ли мимо рыбачья лодка. Они проплывали, но всякий раз очень далеко. Мне удавалось ловить на отмелях небольших крабов и собирать на камнях моллюсков, из которых я потом выедала студенистую желтоватую плоть. Порой я натыкалась на птичьи гнезда и лакомилась яйцами. Для меня это был настоящий пир. Потом мне часто становилось плохо. Помню, как часами лежала в очаге, скорчившись, держась за живот и постанывая от боли. Иногда снова шел дождь, правда, у меня больше ни разу не вышло наполнить мою фляжку доверху, но, видимо, мне все же удавалось каким-то образом набирать достаточно воды, чтобы продержаться до следующего раза. Я всегда старалась оставить небольшой запас воды на донышке фляги до следующего дождя, никогда не выпивать все.
Под конец у меня не осталось уже ни сил, ни желания куда-то выбираться из очага. Я готова была сдаться. Я это сознавала, и мне было все равно. Вся надежда на выживание, вся надежда на спасение меня покинула. Временами мне чудилось, что я тону в безбрежных волнах печали. Мне не то чтобы незачем больше было жить, скорее я осознала, что жить я не буду. Лежа клубочком в своем очаге, я частенько думала, что лучше бы мне было тогда соскользнуть с крышки рояля в море. Так было бы быстрее. А не медленно, мучительно и печально, как сейчас.
Были моменты, когда начинало пригревать солнце, и под его лучами холод и печаль на время отступали. Тогда я радовалась тому, что все еще жива, и почти верила, что, пока теплится жизнь, теплится надежда. Видимо, я изо всех сил цеплялась за эти последние остатки надежды, понемножку пила воду, поэтому и оставалась еще в живых в тот день, когда услышала чей-то голос, раздавшийся где-то вдалеке, и шаги, приближавшиеся к дому, а потом увидела мальчика, который склонился надо мной и протянул мне руку. Когда он заговорил, его слова, казалось, донеслись откуда-то из другого мира.
Глава двадцать четвертая
Поганая немка!
Вскоре Альфи убедился, что Люси знает весь остров как свои пять пальцев. Она носилась по тропинкам и скакала в зарослях вереска, а он повсюду следовал за ней как приклеенный. Но все его мысли крутились вокруг слов, которые произнесла Люси. «Wasser» и «gut». Это были не английские слова. Да, они были отдаленно похожи на английские, но английскими не были. Альфи понимал, что это значит – что все были правы. Люси – немка. Теперь в этом не могло быть никаких сомнений, как бы трудно ему ни было в это поверить. Все слова, которые он слышал от нее, могли быть немецкими и, наверное, немецкими и были. Да не наверное, а точно. Чем больше он об этом думал, тем сильнее в этом убеждался.
