Там, где билось мое сердце - Фолкс Себастьян Чарльз
В общем, работа была увлекательная и место для приобретения опыта идеальное.
Мне дали возможность попрактиковаться в сеансах групповой и индивидуальной психотерапии. Мой гениальный наставник, Марк Бёрджес, тоже, кстати, служивший в Северной Африке, с удовольствием лепил из меня специалиста.
— Ты их слушай, Роберт. Не нужно ничего им объяснять. Слушай и вбрасывай вопросы, которые они и сами хотели бы себе задать. Они сами все сделают. Ты просто помогаешь им искать выход из тупика.
Иногда у меня мелькало подозрение, что наставник хотел подстраховаться: если я не ляпну на сеансе какой-нибудь глупости, он во время перерыва на ланч сможет со спокойной душой поиграть в гольф. Однако совет действительно оказался стоящим. Прием отлично работал; у многих пациентов наступало существенное улучшение, а после нескольких сеансов им больше не требовалась помощь. Я тихо ликовал.
Молодой парень по имени Стивен страдал от регулярно повторявшихся панических атак. Он так описывал свое состояние: мозг будто скованная льдом река, и вдруг пришла весна, лед начинает разламываться на куски и таять. Лицо парня, когда он это рассказывал, сияло. Он был уверен, что остановить таяние мозга невозможно.
Через какое-то время я решил избрать в психиатрии именно этот путь: лечение разговором. По ряду причин оно сделалось ареной борьбы нескольких теорий. Мне предстояло выбрать, заветам какого бога или, как минимум, божка — Перлза, Фрейда, Адлера, Юнга — лучше следовать. Каждый из мэтров ратовал за свой подход и высмеивал остальных. Вот это была война! Куда до нее мелкой перепалке между адептами разных изводов марксизма. Однако же я понимал, что человеку с психическими отклонениями требуется не теоретик, а тот, кто в состоянии его выслушать.
Начинающий и не лишенный амбиций врач сталкивался с еще одной крайне сложной проблемой. Было очевидно, что «говорение» может помочь людям, которых нельзя назвать абсолютно невменяемыми. Это меняло сложившиеся на протяжении веков стереотипы, согласно которым безумцы — это те, кто впадает в непредсказуемую ярость и орет дурным голосом. Со временем для них подобрали более деликатные названия, но лечить так и не научились.
Так отчего же, в самом деле, было не дерзнуть? Я парень не робкого десятка, пережил войну, научился не бояться взрывов снарядов и свиста пуль, точнее говоря, научился жить с этой боязнью. Да и неловко было топтаться в сторонке, когда гора болезней высотой с Эверест нависла над нашей профессией, накрыв ее своей тенью. Покорить вершину не удалось еще никому: кое-кто с трудом преодолел разве что первые метры предгорий, но когда молодых останавливали неудачи отцов? С таким боевитым настроем шагал я к одному из корпусов с хроническими больными. Все подобные заведения устроены примерно одинаково, и мне сразу вспомнился Ланкаширский дурдом, где я так радовался результатам своего «метода», усмирив Реджи одними разговорами, без укола. Тут было светлее и просторнее, но так же тянулись длинные коридоры и те же засовы блокировали двери.
Реджи тогда подвел меня к пониманию безумия, достичь этого понимания помог человек по имени Диего — лет сорока, смуглый, с густой курчавой шевелюрой. Воротник и края рукавов его синей непромокаемой куртки лоснились от грязи, что было особенно заметно при лампах, ярко освещавших комнату отдыха. Он сидел на полу, обхватив колени руками и опустив голову, в позе, выдававшей крайнюю сосредоточенность. Он не производил впечатления человека, нуждающегося в защите, но от него так и веяло безнадежной обреченностью. Из истории болезни я знал, что родился он в Испании, в городе Виго, но как попал в Бристоль, оставалось неизвестным; в той же истории указывалось, что он свободно говорит по-английски, хотя предпочитает этого не делать.
Диего находился в клинике три года. Диагноз: шизофрения с ярко выраженными слуховыми галлюцинациями. Уникальность заключалась в том, что у него случались периоды полного просветления. Обычно у больных с таким диагнозом бывают разные фазы, более или менее острые, но полной ремиссии не наступает никогда. А Диего иногда вел себя совершенно адекватно. Мог читать газеты, вести осмысленную беседу и трезво оценивать свое состояние.
Все три месяца, что я его наблюдал, Диего был погружен в глубокий транс. Когда меня перевели в другое отделение, я попросил свою преемницу Джудит Уиллс, которой всецело доверял, при первых признаках ремиссии вызвать меня. Она позвонила месяца через полтора.
Я примчался, и Джудит провела меня в небольшую комнатку, смежную с комнатой отдыха. Диего сидел в кресле. До этого я видел его только сидящим на полу.
Я протянул ему руку:
— Доктор Хендрикс.
— Я вас знаю, — ответил Диего. — Раньше вы ко мне приходили.
— Приходил. Но мне казалось, что вы меня не видите.
Я предложил ему сигарету. Проговорили мы почти час: про его прежнюю жизнь, про теперешнее самочувствие. Иногда Диего с трудом понимал, о чем я его спрашиваю, видимо, его отвлекали голоса. Но заминки в нашем разговоре случались нечасто. Он рассказал, что вскоре после войны приехал из Испании в Англию, где его мать с отцом работали в ресторане. Они и настояли, чтобы он к ним присоединился, ведь в Англии проще устроиться на работу. Несколько раз он нанимался официантом. Но голоса продолжали им командовать, а ослушаться их он не мог. Требования бывали обычно безобидными, но слишком редко совпадали с необходимостью унести на кухню грязную посуду или принять у клиента новый заказ.
Однажды, когда я был на дежурстве в одном из корпусов, Диего упросил Джудит помочь ему провести эксперимент. Пригласили и меня. Посреди комнаты стояли два стула, один напротив другого. За одним из стульев были впритык поставлены два стола, на каждом — по три радио, от маленьких транзисторов до громоздких приемников — все, какие нашлись в клинике.
— Мы хотим провести ролевую игру, — объяснила Джудит. — Ты будешь изображать человека, который пришел наниматься официантом, а Диего — директора ресторана. Он будет с тобой беседовать.
«Психодрама» уже давно стала популярной в Америке, но в Бристоле подобные театрализованные опыты не проводились, к тому же меня сильно смущало, что Диего только-только начал выкарабкиваться из очередного рецидива. Впрочем, главную роль, судя по всему, предстояло сыграть мне.
— Начинаем, — сказала Джудит. — Выйди. Через минуту ты должен постучаться в дверь. Только чтобы без шуточек.
Я покорно выждал и постучался.
— Войдите.
Диего пожал мне руку и указал на стул, за которым были столы с приемниками.
За моей спиной, у столов, стояла Джудит. Я услышал, как она включила два из шести радио. На одном поймала программу внутреннего вещания, на другом — радиолекцию.
— Долго к нам сюда добирались? — спросил Диего.
— Да нет, я из Редленда.
— Понятно. Раньше в ресторане работали?
— Даже в нескольких, — импровизировал я. — Главным образом в лондонских заведениях.
Радиоголоса зазвучали резче: это Джудит прибавила звук. После каждого вопроса Диего она увеличивала громкость, но пока я хорошо слышал вопросы.
— Когда вы будете наливать вино в бокал, где встанете — справа или слева от гостя? — спросил Диего.
Я молчал, не зная, что сказать. Джудит включила третий приемник.
— Справа, — наобум ответил я.
В течение двух минут были задействованы все шесть пойманных радиостанций, в том числе иностранные. Громкость усиливалась, и вскоре я не расслышал очередной вопрос.
— Простите?
— Я спросил, кто сейчас премьер-министр?
— Уинстон Черчилль.
Он спросил что-то еще, но я снова не расслышал и, хотя смотрел на губы Диего, все равно не догадался, о чем речь. Все шесть приемников теперь голосили во всю мощь, это дико раздражало.
— Что-что?
— Кто был премьер-министром до него?
Хор орущих радиоприемников мешал сосредоточиться.
— Можно, наконец, выключить эти вопли?
Джудит выключила все шесть источников воплей и пододвинула еще один стул. Настала тишина, но ощущение дискомфорта от всего этого тарарама не проходило.
