Казанова - Миллер Эндрю Д.
Пока тесто таяло у него на языке, он принялся размышлять о несовершенстве человеческой натуры. Наши аппетиты ненасытны, даже когда разум говорит: «Довольно». Когда-нибудь мы, возможно, научимся умирать по своей воле, но кто в таком случае дотянет хотя бы до отрочества?
— Сейнгальт, — обратился к нему лорд Пемброк, нахмурившись и вскинув голову. Он сразу напомнил шевалье его несчастного попугая. — Вы слышите шум? Кажется, это…
— Шум, милорд?
Жарба указал на люстры — их дрожащие хрустальные подвески ритмично зазвенели, и этот звук можно было без труда отличить от музыки оркестра. Несколько официантов тоже уловили его, остановились с подносами и взглянули на перевернутую чашу потолка.
— Знаете, — не скрывая волнения, заметил лорд, — в пятидесятом году у нас было землетрясение, от которого обрушились все дымовые трубы.
— А в пятьдесят пятом, — откликнулся Казанова, — землетрясение сдвинуло потолочные балки в моей венецианской камере. Я провел девяносто семь дней в одиночном заключении и решил, что Господь сжалился и явился меня спасти.
Он вновь перевел взор на танцующих. Они продолжали выделывать короткие па, скованно двигаясь по своим орбитам и не обращая внимания на тревогу, медленной рябью заструившуюся по ротонде. Последние полминуты шевалье не отводил глаз от спины молодой женщины в платье из пестрого шелка, от ее кремовых юбок и синих бантов на плечах. Хотя на таком расстоянии трудно было что-то утверждать, ему показалось, что он узнал эти туфли со вставками из синего сатина.
Лорд Пемброк опять заговорил с ним, на сей раз торопливее и настойчивее, но Казанова не слушал его. Танец закончился, женщина по-прежнему стояла к нему спиной. Она подняла руки — вот ее локти с ямочками, вот ладони в розовых шведских перчатках. Шевалье привстал и вздрогнул. Все это не имело ни малейшего смысла. Может быть, у него галлюцинации? Или он пьян? Он шагнул от стола, неловко задев скатерть, и вслед за ним на пол полетели бокалы, тарелки, вилки и ножи. Но Казанова даже не обернулся, а позвал ее, громко выкрикнув имя. Она не услышала его. Да и он с трудом мог себя услышать — в голове у него звучал басовитый грохот. И, такое впечатление, не у него одного.
— Мари Шарпийон!
Ее спина напряглась. Теперь их отделяла лишь дюжина шагов, и откуда-то, чуть ли не из центра мира, донесся низкий, унылый гул. Точно сам дьявол захлопнул двери. Музыканты привстали на своих скамьях, а с десяток дам без чувств упали в объятия своих спутников.
— МАРИ ШАРПИЙОН!
Наконец она обернулась. Какое у нее испуганное лицо, как она бледна. Можно подумать, что действительно мертвец вылез из могилы потанцевать. Он приблизился к ней, и крупная рука, по-прежнему без колец, потянулась к ее горлу и чуть было не дотянулась, но двери ротонды сорвались с петель и с шумом упали внутрь, а привратники в ливреях взлетели высоко в воздух от напора хлынувшей воды. Стоявшие в дальнем углу наблюдали за черной, зловещей силой, за неистовым приливом, вбиравшим в свое чрево генералов и официантов, титулованных вдов и столы для ужинов.
Казанова захохотал отрывистым, лающим смехом. Итак, река все же явилась за ним! Рейнло — это, конечно, не Тауэр с его мрачным величием, но, несомненно, ему лучше будет завершить свой жизненный путь в пучине увеселительных садов. В этом есть некая закономерность, может быть, даже символ. К нему уже вплотную подступила черная кромка воды. Шевалье покрепче уперся ногами в пол, а затем его подняло и закружило, как ребенка. Его нос внезапно оказался вровень с лампами, и он инстинктивно наполнил легкие; последний глоток свежего воздуха. Что-то — бутылка или башмак? — стукнуло его по плечу. Он упал, вихрь сорвал с него камзол, а туфли слетели с ног. Поток раздел его донага, как утопленника у моста, и затянул в свой водоворот. Его подбрасывали вверх незримые струи, но здесь было тихо, и он слышал, как бьется его сердце, а вода с силой давит на барабанные перепонки. Казанова открыл глаза. Поток был не таким черным, как он себе вообразил. Над ним сияли молочные озера, в которые еще роняли свой свет уцелевшие люстры.
Его левая рука прикоснулась к правой руке Шарпийон, или это она взяла его за руку? Ее тугие перчатки соскользнули, как фруктовая кожура. Руки девушки были загадочно белыми, юбки колыхались, точно медуза, а волосы кровавым облаком парили вокруг головы.
Он по-собачьи замолотил по воде. Теперь Мари погибнет вместе с ним, и он станет ее суицидальным палачом. Разве это не знак божественной справедливости? Как хорошо, что он так и не научился плавать! Шарпийон пристально глядела на него изумленным, нежным и испуганным взором. Она попыталась отстраниться, понимая, что он задумал. Пока они боролись, мимо проплыл стол, и человек, все еще сидевший на стуле с бокалом в руке, погрузился в самую толщу потока. Из уголка губ Шарпийон потянулась цепочка жемчужных пузырей. Вода сдавила грудь шевалье жгучим обручем. Очень скоро он откроет рот и впустит реку в свои легкие. Нетрудная задача для мальчишки из Серениссимы.
Казанова крепко держал девушку в руках. Похоже, она сдалась; по крайней мере — не сопротивлялась. Ее волосы ласкали его лицо, ее руки безвольно легли ему на плечи. Он приподнял ее голову. Глаза Шарпийон были открыты, но он не понял, куда обращен ее взгляд — то ли вовне, то ли в глубины души. Наверное, она видела разные чудеса. Казанова испустил стон — колышущийся, с радужными переливами, пузырь отчаяния. Он обнял девушку за талию, поднял с невесть откуда взявшейся былой прославленной силой и подбросил ее вверх. Она взлетела и поплыла в облаке кремовых юбок. Поток уносил ее все дальше, скрывая в сияющих кубках света. Последний миг, и вот Шарпийон исчезла навеки, навсегда.
Он выдохнул воздух, откинулся на спину и стал опускаться…
…
— Дышите, синьор!
Да, он дышал. Это было похоже на какой-то треск в воздухе или на полночь в середине зимы. Финетт проснулась, затряслась и уставилась на него, своего таинственного бога. Старик откашлялся, потрепал ее по ушам и приободрил.
— Не сейчас, попозже, — прошептал он.
Собака снова улеглась у камина, осторожно, наугад продвигаясь между явью и сном.
— Неужели это смерть? — спросил он подсевшую к нему чуть поближе гостью. — Приходит день, и вы забываете вздохнуть, забываете приказать своему сердцу биться, а крови течь в жилах?
— Это полусмерть, синьор. Ведь смерть в равной мере и забвение, и воспоминание.
Он наклонился к ней в кресле, сделал паузу и продолжил рассказ:
— Это было знаменитое, великое наводнение тысяча семьсот шестьдесят четвертого года, синьора. Сильнее всех прежних и будущих наводнений. Ветер, прибой и сама луна точно вступили в сговор и обрушились на Лондон. Наверное, вы подумали, что я преувеличиваю, но, клянусь памятью моего отца, половодье затопило все нижние кварталы. Над водой поднимались только крыши и шпили церквей. Кто знает, сколько человек погибло? Сотни, а быть может, и тысячи. В основном бедняки, богатые оказались куда плавучей. В Пэлл-Мэлл потоки поднялись почти до моих окон и остановились не доходя буквально нескольких дюймов. Жарба спас меня из ротонды, довез до дома и уложил в постель. Жизнь во мне еле теплилась. Я с трудом приходил в себя, лежал целыми днями и видел за окном мертвецов, плывших, как страшные лилии, — мужчины лицами вверх, женщины лицами вниз, в точности по Плинию. И страдали не только люди. Мимо меня проплывали раздувшиеся трупы лошадей, собак и скота, усаженные целыми стаями стервятников. Ужас! И к тому же невыносимая вонь! Но англичане — народ практичный и подобно мне сумели приспособиться к половодью. Утонувших вылавливали сетями и транспортировали к оставшимся над водой холмам. В ту пору они превратились в городские кладбища вроде Сан-Микеле. Дождь прекратился. Засияло солнце. Король и королева объехали город в королевской барже, желая приободрить народ. И хотя многие тогда голодали, но поднялись на крыши и радостно приветствовали королевскую чету. Да, синьора, это была катастрофа, настоящее бедствие, однако оно начало походить на праздник. Там, где раньше стучали колесами по брусчатке кареты, появились лодочники. Дети прыгали в воду с дымовых труб. А однажды я заметил, синьора, как фрегат Его Величества с поднятыми флагами пришвартовался у здания оперы.
