Лили и море - Пулэн Катрин

— Спиртное играет со мной злую шутку, я становлюсь дурным, — говорит он.

— А как же крэк? — спрашивает высокий насмешливый моряк.

— Ой, это еще хуже. Но на данный момент я не имею средств.

— Поэтому я и сказал когда-то, что лично мне нравится водка. — Джуд сообщил о двадцати шести унциях. Он пьет прямо из бутылки, иногда перемешивает спиртное с кокой, которую берет у Мэрфи.

Мэрфи доволен. Он комментирует фильм.

— Конечно, это глупо, — говорит он, — красивые девчонки, у которых есть упругий зад и большие буфера и никакого мозга, парни с карманами, полными денег, большие бараки… но это меняет немного сквер и заведение. Это — действительно укрытие, для тебя это было бы раем, потому что там почти нет женщин. Комната из тридцати постелей — ничто для тебя. Но от мужиков может вонять потными ногами, и кроме того они могут шуметь, когда ночью встречаемся в количестве сорока человек в дортуаре. Хотя я был бы рад когда-то поехать в Анкоридж, увидеть моих мальчишек и внуков.

— Мэрфи, так ты уже дедушка?

Мэрфи смеется:

— Сорок три года, восемь раз уже дедушка. Как-нибудь я соберусь их повидать. Я останусь у одного из них или же остановлюсь в кафе «У Бени». Это все там же находится, кроме того, в этом заведении хорошая еда. Конечно, там в сто раз больше народу, чем в другом заведении, но у них есть место, где можно всем поспать и разместиться. И потом в Анкоридже гораздо легче найти работу в офисе.

Он запихнул в рот огромный кусок хлеба. Джуд смотрит мрачным взглядом на экран телевизора. Мэрфи прикончил кока-колу, чтобы заявить:

— Это — моя настоящая профессия, строительство. Здесь я рыбачу время от времени, это мне приносит удовольствие и пользу, что нельзя сказать о крэке и обо всем остальном, и потом, я никогда не испытываю трудностей оттого, что нахожусь и работаю на судне, на большом корабле, корабле с крепкими парнями, тем более что моя фактура и сила позволяет этим заниматься.

— Ты никогда не видела, чтобы Мэрфи сердился…

— М-да, и замечательно, что у тебя нет возможности увидеть это, я становлюсь совсем сумасшедшим…

Я заказала пиццу. Великий мореплаватель делает постное лицо: я выбежала на улицу. Он кусает порцию пиццы, второй раз выплевывает с отвращением.

— Ты нашла это дерьмо в урне?

Мэрфи на меня смотрит с нежностью.

— Ты не должен так говорить с Лили.

Я опускаю глаза. Я долго растираю и трогаю свои израненные руки. Глаза великого мореплавателя пылают гневом. Он смотрит на меня. Он насмехается надо мной. Он говорит Мэрфи, показывая ему мои опухшие руки, более широкие, чем у многих мужчин, кисти.

— Какой мужчина хотел бы ласкать это, ты можешь мне сказать?

Мэрфи беззлобно смеется. Телевизор кричит. Я молчу. Я сжимаю и разжимаю свои пальцы, тщетно пытаясь наконец успокоиться и не теребить их. Однако вчера он сказал, что всегда хотел бы чувствовать их на себе, мои руки… Я думаю о чайках. Вторая половина дня очень теплая, корабли отбрасывают блики на воде. Оба мужчины пьют и едят, иногда один из них кашляет и плюет в пустую пивную бутылку.

— Я забыла кое-что, — говорю я.

Великий мореплаватель поворачивается ко мне, его медного цвета лицо в тени комнаты, но я вижу, что он взорвался.

— Ну ладно, да, — говорю я.

— Будешь ее ругать, она больше не возвратится, — говорит Мэрфи, слизывая майонез с ложки.

Он мне улыбается. Великий мореплаватель не говорит ничего. Он делает большой глоток водки прямо из бутылки. Снова зажигает сигарету. Гневно смотрит на экран телевизора. Он игнорирует нас обоих. Я встаю. Я собираюсь выйти из комнаты, когда он напоминает мне о себе.

— Но ты вернешься?

Этот обеспокоенный тон в его суровом голосе. Я поворачиваюсь. В его желтых глазах сквозит нерешительность. Джуд был сосредоточен на самом себе, я увидела страх в его глазах. Немая просьба. Я опускаю глаза, затрудняясь с ответом, я это отмечаю, я смотрю на Мэрфи, простодушного толстого Мэрфи, расположившегося в кресле, смотрю на его открытый рот, полный хлеба и майонеза и смеющийся над фильмом. Я хотела бы упасть к ногам Джуда, обнять его колени, прижаться лбом к его бедрам, тронуть его лицо этими руками, над которыми он так насмехается.

— Да, я возвращусь, — говорю я.

У самого порога я колеблюсь, не зная, что выбрать — густой и спертый воздух комнаты или большое солнце снаружи. Я уже выбегаю на улицу. Я отказываюсь от парка Баранов, от диких ягод и черной смородины, я отказываюсь лежать на траве, отрекаюсь от горького крика ворон на высоких верхушках деревьев. Я пью кофе на причале. Этот мужчина уже забирает мою жизнь, и это несправедливо.

Я восстановила дыхание. Мэрфи улыбается. Другой даже не бросает на меня взгляда. Телевизор по-прежнему работает. Нет больше консервов, остались только хлеб и майонез. Той серии, что шла по телевизору, больше нет, но это по-прежнему история криков. Я вытаскиваю из кармана плитку шоколада. Сажусь на грязный палас. Собравшись с духом, жду. Я думаю, что великий мореплаватель скоро уедет. И я тоже сяду вслед за ним на судно.

Рука легла на мой затылок. Я опускаю веки. Тиски сжимаются и заставляют меня сжаться. Это доставляет мне боль.

— Подойди ко мне, — прошептал он.

Но что же он со мной делает, думаю я с отчаянием. Я поворачиваюсь к нему.

— Но что же ты со мной делаешь, — он смягчается. В его надтреснутом голосе слышится бархат.

— Пойдем, примем ванну.

Мэрфи заснул на соседней постели. Или делает вид, что спит.

— Расскажи мне историю. Ты — женщина, которую я хочу любить, хочу любить всегда. Расскажи мне историю, пожалуйста.

Он мне делает столько хорошего, он мне хочет сделать еще больше:

— Что бы ты хотела, что мне сделать, чтобы ты была более счастливой?

— Я счастлива, у меня есть все. Ты мне даешь такое счастье.

Потому что он так настойчиво продолжает, потому что он меня так долго мучает, заставляя меня так стонать, что я не могу даже говорить, я скрываю свое лицо под его влажной подмышкой, вдыхая этот сильный запах соли и моря, я чувствую соленую воду великого мореплавателя на своих губах. Я, матрос в бесформенной одежде, запачканной кровью, требухой и отбросами рыб, я шепчу ему:

— Я хотела бы женскую одежду, одежду настоящей женщины.

Он не понимает.

— Я хотела бы корсет, — говорю я с придыханием.

Он смеется.

— Это красиво, — шепчу я, — и потом, это что-то тайное и интимное. Мы не чувствуем себя больше такими нагими внизу.

Он хмурит брови.

— Ты это часто раньше надевала?

— Однажды я была такая красивая… Никто не знал. Я чувствовала себя королевой под своей одеждой Армии Спасения.

— Ты поедешь со мной в Анкоридж?

— Да.

— Ты поедешь на Гавайские острова?

— Я не смогу, нет. Скоро надо будет сесть на судно.

— Когда ты поедешь со мной, будет и Анкоридж, и корсет, и мотель.

Он отмечает каждое произнесенное слово своими глубокими и медленными движениями ягодиц.

— Я все еще нравлюсь тебе? — спрашивает он.

Паром зовет. И мы уже на нем. Великий мореплаватель уже не такой, каким был раньше. Изношенная кожаная куртка и поношенные сапоги с острыми носками, которые он, впрочем, почистил воском. Его сапоги для рыбной ловли лежат в огромном вещевом мешке, который он бросил себе под ноги.

На плече сумка, в которой он прячет свою бутылку, спиртное ведь на борту запрещено, в руке полиэтиленовый пакет, сумка-сетка, заполненная белым палтусом из нашего последнего улова для его друзей в Анкоридже.

— Это все, что ты берешь с собой? — говорит он. — И твои рыболовецкие сапоги?

— Мне не нужны рыболовецкие сапоги. Я вернусь через пять дней.

Мы назначили встречу на пароме. Палуба и коридоры на этажах переполнены студентами, посетителями из континентальных штатов, наугад приехавшими во время сезона ловли, чтобы поработать на консервном заводе. Идет дождь. Мы нашли место под навесом палубы. Мы уселись на пол, смотрим, как удаляется Кадьяк. Очень быстро великий мореплаватель вытаскивает свою бутылку. Маленький молодой человек бросает на нас возмущенный взгляд. Он сердится, когда белые палтусы практически полностью разморозились: сумка промокла из-за этого, и вода струйкой течет на его вещи. Но великий мореплаватель это игнорирует. Я тяну его за рукав.