Найти Элизабет - Хили Эмма

Клочки бумаги разбросаны по всему дому, сложены стопками или наклеены на разных поверхностях. На них списки покупок, рецепты, телефонные номера и время запланированных встреч, записи о том, что уже случилось. Моя бумажная память. Считается, что она не даст мне забыть что-то важное. Но моя дочь говорит мне, что я теряю эти записки. Кстати, эти слова я тоже записала. И все же, если бы Элизабет мне позвонила, я бы оставила об этом записку. Не могла же я, в конце концов, потерять все до единой записки. Я постоянно все записываю, раз за разом. Все мои бумажки не могут разом потеряться, слететь со стола или с зеркала. Ведь есть же у меня в рукаве этот листок. На одной его стороне старая дата. Ни слова об Элизабет. У меня ужасное предчувствие, что с ней что-то случилось. С ней могло произойти все что угодно. Мне кажется, что-то такое передавали во вчерашних новостях. О какой-то пожилой женщине. Что-то неприятное. И вот теперь Элизабет куда-то пропала. Что, если на нее напали, избили, ограбили и оставили умирать? Или, может, она упала и не в силах добраться до телефона? Я представляю себе, как она лежит на полу в своей гостиной и не может встать, по-прежнему надеясь, что клад выскочит у нее из-под ковра.

– Может, ты с ней говорила, мам, да забыла об этом? Что в этом удивительного? – произносит Хелен, протягивая мне чашку чая. Я уже забыла, что она здесь, в одной комнате со мной.

Она наклоняется, чтобы поцеловать меня в макушку. Сквозь редкие волосы кожей головы чувствую ее губы и ее дыхание. От нее пахнет какими-то травами. Похоже на розмарин. Кажется, она высаживала розмарин. Для укрепления памяти.

– Или ты забыла, что в субботу мы выезжали в город?

Осторожно ставлю чашку на подлокотник кресла и накрываю ее рукой. Мне не видно, как моя дочь отодвигается от меня. Наверное, она права. Я не помню ни о какой субботе, но я также не помню, помнила ли я о ней раньше. При этой мысли я шумно втягиваю воздух. Эти провалы в памяти не на шутку беспокоят меня. Нет, беспокоят – это еще мягко сказано. Как я могла забыть о прошлой субботе? Чувствую, как екнуло в груди сердце, горячий прилив растерянности и страха. Прошлая суббота. Помню ли я то, что было вчера?

– Так что вдруг ты все же разговаривала с Элизабет?

Я киваю и делаю глоток из чашки, хотя уже забыла, про что мы с ней говорили.

– Пожалуй, ты права, – говорю я.

Я не вполне уверена, в чем именно соглашаюсь с ней, но у меня такое ощущение, будто я проваливаюсь в темноту. Хелен улыбается. Неужели в ее улыбке есть нечто торжествующее?

– Хорошо. Тогда я пойду.

Хелен всегда уходит. Я наблюдаю в окно за тем, как она садится в машину и уезжает. Мне никогда не удается запомнить, как она приезжает. Наверное, я должна делать записи о таких моментах. Но эти клочки бумаги на столе возле моего кресла, эта система укрепления памяти – она несовершенна. Здесь много старых записей, уже не нужных, и я давно все перепутала, и они лежат в другом порядке. Даже новые записки, судя по всему, не содержат правды. На одном клочке совсем свежая запись. «Ничего не слышно про Элизабет». Я провожу пальцами по буквам и немного смазываю их. Неужели это так? Видимо, я написала эти слова совсем недавно. Я помню, что в последнее время ничего о ней не слышала. Тянусь за телефоном. Номер на кнопке четыре – номер Элизабет. Телефон звонит и звонит. Я делаю запись.

Глава 2

– Элизабет исчезла, – произношу я. – Я говорила тебе об этом?

Я смотрю на Хелен, но она явно не желает смотреть на меня.

– Ты говорила. Что ты будешь есть?

Я сижу и разглядываю верхние строчки меню. Одному богу известно, где мы находимся. Я вижу, что это ресторан, официанты в черно-белой форме, столы с мраморными столешницами. Но что это за ресторан? У меня ужасное чувство, что я должна знать, как он называется, и мы пришли сюда по какому-то важному поводу. Не думаю, что сегодня мой день рождения, но возможно, какая-то годовщина. Может быть, смерти Патрика? Это было бы вполне в духе Хелен: помнить об этом и сделать «особым поводом». Но я понимаю – по голым деревьям на улице, – что сейчас не то время года. Патрик умер весной.

На обложке меню написано – «Итальянский Гриль». Меню – это массивный, в кожаном переплете фолиант. Хотя название ничего мне не говорит, я вожу по его буквам пальцем, и корешок соскальзывает со стола. Тогда я стягиваю меню себе на колени и читаю вслух:

– Суп-крем ореховый. Салат из помидоров с моцареллой. Грибы с чесночным соусом. Пармская ветчина с дыней…

– Спасибо, мама, – обрывает меня Хелен. – Я сама умею читать.

Ей не нравится, что я читаю вслух. Она вздыхает и закатывает глаза. Я иногда замечаю, как она делает жесты за моей спиной. Я видела в зеркале, как она строит такую гримасу, будто хочет придушить меня.

– Что ты будешь есть? – спрашивает Хелен, опуская меню, но не сводя с него глаз.

– Кабачок, фаршированный чоризо [1], – читаю я, не в силах остановиться. – Неужели кабачки снова вошли в моду? Я уже много лет не видела их в меню.

Мы с Элизабет подружились на почве любви к кабачкам. Более шестидесяти лет назад кто-то пытался выкопать их у нее на огороде, который тогда ей еще не принадлежал.

– Тебе не понравится чоризо, – заявляет Хелен. – Что скажешь насчет супа?

– Я ела суп вместе с Элизабет, – говорю я. При этой мысли мне почему-то становится весело. – После того, как мы закончили наши дела в «Оксфаме». Суп и сэндвичи. И разгадывали кроссворд в «Эхо». Как давно это было!

И я с тех пор не слышала о ней. Ни слова. Не могу понять, в чем дело.

– Мам, нужно делать заказ.

Возле нашего столика стоит официант с блокнотом в руке. Интересно, он давно здесь? Официант наклоняется, чтобы спросить нас, что мы будем заказывать. Я отодвигаюсь от него.

– Хелен, ты разве не слышала, что я сказала тебе об Элизабет? – говорю я. – Ты сказала бы мне, если бы слышала?.. Я хочу сказать, что она не могла никуда уехать, – добавляю я, немного подождав.

Закрыв меню, ищу взглядом, куда бы его положить. Никак не могу найти для него подходящее место – на столике его просто нет. Зато тут много блестящих штуковин. Не знаю, что это такое. Они стоят на столе рядом с банкой «Брэнстоновских пикулей», бутылочкой салатной заправки и пакетиком карамели с медовой начинкой. Эти пакетики часто открываются, и шоколадные шарики высыпаются и раскатываются по всему полу. Я всегда боюсь на них наступить.

– Если с ней что-то случилось, не думаю, что я об этом узнала бы. Ее сын вряд ли потрудился бы поставить меня в известность.

Официант выпрямляется и берет у меня из рук меню. Хелен улыбается ему и делает заказ для нас двоих, и я не знаю, что мне принесут. Официант кивает и уходит прочь, что-то на ходу записывая в блокнот. Он проходит мимо стен с потеками черной краски. Тарелки на столе тоже черные. Наверное, такая сейчас мода. Ресторан похож на лист газетной бумаги, испачканной типографской краской. В такую обычно завертывают на зиму яблоки. На ней ничего не прочтешь, кроме рекламы.

– Ничего не удается выяснить. Вот в чем беда, – говорю я, неожиданно ощущая душевный подъем. Еще бы, ведь мне удалось удержать предыдущую мысль. – Родственников в таких случаях извещают, друзей – нет. Во всяком случае, тех, кто в моем возрасте.

– Здесь когда-то был «Чопхаус», помнишь, мам? – перебивает меня Хелен.

О чем я говорю? Не помню. О чем-то. О чем-то, о чем-то…

– Ты помнишь?

Ничего не помню.

– Ты же там познакомилась с папой, или ты забыла?

Я оглядываюсь по сторонам. За столиком возле испачканной краской стены сидят две пожилые женщины. Они внимательно разглядывают что-то лежащее перед ними.

– Элизабет исчезла, – сообщаю я.

– Когда-то это был «Чопхаус». Мы здесь пили чай.

– Ее телефон звонит и звонит…

– «Чопхаус». Помнишь? Впрочем, не важно.

Хелен снова вздыхает. В последнее время она только и делает, что вздыхает. Она не слушает меня, не воспринимает всерьез, считает, что я живу исключительно в прошлом. Я знаю, о чем она думает. Дочь уверена, что у меня съехала крыша, что с Элизабет все в порядке, она у себя дома, а я забыла о том, что недавно с ней виделась. Но это не так. Я забываю многое – я знаю это, – но еще не выжила из ума. Пока еще нет. И мне тошно, что со мной обходятся как со слабоумной. Я устала от сочувственных улыбок и снисходительного поглаживания по плечу, когда я что-то путаю. И я по горло сыта тем, что все верят Хелен и отказываются слышать то, что говорю я. Сердцебиение учащается, и я крепко стискиваю зубы. Мне так и хочется лягнуть Хелен под столом. Вместо этого я стучу ногой по ножке стола. Блестящая солонка и перечница ударяются друг о друга, графин с вином пошатнулся и грозит упасть. Хелен едва успевает его поймать.