Сто миллионов лет и один день - Андреа Жан-Батист
Я просто хлопаю бывшего ассистента по плечу. Встречаемся в двадцать ноль-ноль в холле гостиницы, куда придет нанятый Умберто проводник.
— Стане, мальчик прав... Рано или поздно тебе придется рассказать, что мы ищем.
Вот оно. Теперь отступать некуда. Ты и вправду хочешь знать, Берти? Я втягиваю воздух, который со звоном влетает в открытое окно. Если б я понимал, как ценна эта жара, никогда бы с ней не расстался.
— Дракона. Мы ищем дракона.
— Что за дракон?
Я неотрывно смотрю на девочку, которая только что втащила этого зверя в наш разговор. Я не уверен, что правильно разобрал ее слова.
В тот вечер наши университетские бонзы назначили меня к себе в сопровождающие. Я ненавидел светские церемонии. Я проводил дни в подвале, при свете тусклых плафонов, страшно далеко от того обветренного искателя приключений, каким когда-то себя мнил. Меня устраивало такое существование, тихая жизнь крота вдали от крупных хищников, обитавших на поверхности. Думаю, меня держали, чтобы выжимать слезу: смотрите, дорогие спонсоры, как мы нуждаемся в средствах! Хотя мои протертые локти и криво подшитые брюки следовало отнести скорее на счет слабого зрения и дрожащей иглы мадам Мицлер, чем скудости университетской зарплаты.
Я прибыл по престижному адресу заранее. Во дворе дома царила сумятица — кто-то переезжал. Мне было уютно в этом беспорядке, и я без видимой причины задержался у груды картонных коробок. Как хороший ученый, я должен был знать, что все не случайно. За каждым событием — касанием рук, изменением орбиты светила, внезапной пропажей собаки — мириады шестеренок, которые крутятся долгие эоны подряд. Именно так после Большого взрыва ничто превратилось в нечто.
Чуть вправо — чуть влево, секундой раньше или секундой позже, и я бы его не заметил. Фрагмент кости. Здесь, на краю ящика, готовый упасть от малейшего сквозняка и вернуться в забвение, из которого вышел. Массивный, обломанный так, что трудно поддается идентификации — по крайней мере, без более сложных инструментов для анализа. Кусок хвоста или позвоночника. Тусклый коричневый блеск, пористость отсутствует, высокая степень окаменения. Меловой или юрский период. Триас? Маловероятно.
Когда подошел грузчик, чтобы закрыть ящик, я даже вздрогнул. Умер старик консьерж, его окоченевшее тело нашли в квартирке при входе, через три дня после смерти. Родных нет, все вещи теперь принадлежат государству. Мужчина забрал у меня из рук кость, спрятал в ящик и бдительно ждал, пока я уйду, прежде чем вернуться к работе.
Хозяева за ужином ничего нового мне не сообщили. Консьерж был в доме всю жизнь, старый итальянец, ни с кем не разговаривал и в последние годы плохо соображал. Он был лентяй, бурчун. «Попахивал», — сообщила хозяйка дома. «И выпивать начинал с утра», — добавил ее муж. Уволить его не могли, потому что он был инвалид войны. Единственное, что ему не ставили в упрек, так это факт смерти.
И не сидеть мне пятью годами позже в крошечном гостиничном номере в непролазной глуши, верхом на подоконнике с видом на мир, если б тем вечером я не заблудился в квартире в поисках туалета. Но вот взял — и заблудился. И тут в фейерверке веснушек возникла девочка и потянула меня за рукав:
— Вы друг месье Леучо?
Я поднял бровь, и она добавила:
—Я слышал, вы говорили про него с папой.
Старик консьерж? Я покачал головой.
— Он был добрый. У него был дракон.
— Что за дракон?
Она стала шептать, а то вдруг услышат родители. Когда взрослых не было, старик консьерж собирал живших в доме детей, усаживал их в круге света единственной подвальной лампочки и рассказывал всякие истории. Излюбленным сюжетом этого тайного общества молокососов был дракон. Ora, ascoltatemi bene ragazzi — а теперь слушайте хорошенько...
Подростком этот самый Леучо удрал из дома и отправился на свидание с девушкой, да и заблудился в родной долине.
Он блуждал три дня. Попал под грозу — настоящее светопреставление! бежал под небом, полным сполохов и разрядов, и укрылся в пещере. И там он столкнулся нос к носу с драконом грома и молнии — drago di tuono е di lampo.
Старик рассказывал, и за тоненьким фальцетом девочки я слышал его раскатистый голос. Он описывал огромный скелет, туловище, уходящее в темноту так далеко, что было непонятно, где оно кончается, и удивительно маленькую голову на конце непомерной шеи. Дракон спас юношу от грозы, он говорил с ним.
Вены загудели от боли, — так уже было, я отлично помнил эту боль. Возвращалась жизнь, как в тот раз, когда я решил срезать дорогу в школу, пройдя по замерзшему озеру, и провалился под лед. Меня четверть часа пытались оживить, доктор даже сказал, что с технической точки зрения я на несколько минут умер. Помню только громкий треск, а потом — эту чертову кровь, которая опять хлынула в побелевшие вены. Та же самая боль.
А откуда этот консьерж был родом, не знаешь? Не говорил случайно, как зовется та долина? Девочка понятия не имела. Я выспрашивал про другие детали — где пещера? как ее узнать? Лицо девочки, залитое нежной розовизной, вдруг просияло. «Пещера у подножия ледника, — пересказывала она тоненьким, как бубенчик, звонким голосом. — От нее видны три вершины в форме пирамид, увенчанные молниями». Это было все, что она удержала в своей короткой памяти, битком набитой драмами и чудесами.
В последующие дни я без особого труда узнал имя консьержа. Он жил незаметно, пока в один весенний вечер не отвалился от этого мира опавшим листом, свернувшись в вонючей каморке. Но любой человек оставляет позади себя липкий след административной улиты, и я прошел по ней вспять с патологическим терпением человека, привыкшего в силу профессиональной нужды оперировать миллионами лет. Загс, мэрия, иммиграционная служба — я писал всем, пытаясь узнать, откуда взялся этот старик, и обнаружить долину, где спал его дракон. Но добрался я только до Мелена.
Официальная жизнь консьержа начиналась там, на пожелтевшем формуляре военного госпиталя. Двадцать лет, тахикардия, комиссован. А что было раньше, не знал никто.
Шли годы. Мои послания терялись, желтели в почтовых ячейках или возвращались ко мне не распечатанными, припорошенными пылью далеких краев. Мои звонки тренькали в пустых кабинетах. В конце концов я сдался, убедил себя, что то была всего лишь сказка, которую сочинил для парижской ребятни, тоскующей по приключениям, старик, тоскующий по родине. Я переключился на работу, запросил давно полагавшийся мне грант, который отправил бы меня на несколько месяцев в Лондонский музей естественной истории. Дело было закрыто.
И вдруг полгода назад пришел пакет в сопровождении письма с извинениями. Штемпель был весь расписан какими-то заальпийскими завитушками и чернильными львами, рычавшими не всерьез и не способными кого-либо испугать. Письмо было из итальянской администрации. Неведомый чиновник заверял меня в своем глубочайшем почтении. Оправдывался кучей утерянных дел, пожаром, уничтожившим акты гражданского состояния. Все, кроме тех, что лежали в конверте: свидетельство о рождении Леучо Д. с названием его деревни. И его же свидетельство о браке — случившемся восемнадцать лет спустя в той же долине. Ну, или почти той же, ибо присоединение к Франции графства Ницца сделало ее французской территорией.
Я ринулся из университета на улицу Эколь — покупать карту. Вот они, три пика, прислонившиеся к Италии. Часовые, сторожащие ледник, плотно задрапированные розовыми линиями на сером фоне от Меркантура до Арджентеры. Умеющему читать карты эти кривые говорили о резкой и опасной вертикальности. Шаг вправо, одна ошибка — и ты умрешь пьемонтцем. Шаг влево — французом. Дракон надежно спрятался в каменной котловине, в горном цирке, который древние люди наверняка считали обителью богов.
Бога не было — ни в горах, ни в другом месте. Но для экспедиции отпущено не больше двух месяцев, максимум трех для работы на такой высоте. С появлением первых снежинок котловина отделится от земли и вернется в небытие.
