Слишком много счастья (сборник) - Манро Элис

То, что я больше никогда не увижу Нэнси, я понял не сразу. Поначалу продолжал сердиться и делал вид, что мне все равно. Потом стал спрашивать о ней. Мама отвечала невнятно, только чтобы отделаться. Ей не хотелось напоминать о мучительной сцене ни мне, ни самой себе. И, наверное, именно в это время она стала всерьез задумываться о том, что пора отдать меня в школу. Если я правильно помню, той же осенью я поступил в школу для мальчиков. Маме казалось, что там воспоминания о подружке-девчонке быстро выветрятся или покажутся чем-то смешным и даже недостойным.

На следующий день после похорон отца мама меня удивила: попросила пригласить ее на ужин в ресторан, расположенный в нескольких милях от нас, на берегу озера (разумеется, на самом деле приглашала меня она). Там, по ее расчетам, не должно было оказаться никого из знакомых.

– А то я будто заперта в этом доме навечно, – пожаловалась она. – Хорошо бы проветриться.

В ресторане мама внимательно осмотрела зал: знакомых действительно не было.

– Ну что, выпьем по бокалу вина?

Значит, мы уехали так далеко от дома, чтобы никто не увидел, как она пьет вино?

Когда принесли бутылку и мы заказали еду, мама сказала:

– Мне надо рассказать тебе кое-что важное.

Вообще-то, это самые неприятные слова на свете. Велика вероятность, что известие окажется тяжелым и докучным, причем другие давно несут тяжелый груз знания, а ты был до поры до времени от него избавлен.

– Отец на самом деле не мой настоящий отец? – предположил я. – Вот здорово!

– Не дурачься. Ты помнишь Нэнси? Твою подружку в детстве?

Я вспомнил не сразу. Но потом сказал:

– Да, смутно.

В то время в разговорах с мамой я придерживался определенной линии поведения: старался казаться беззаботным и неуязвимым, много шутил. У нее же и в голосе, и в выражении лица чувствовалась скрытая печаль. На свою судьбу она никогда не жаловалась, но так часто рассказывала о невинных людях, обиженных разными негодяями, что становилось понятно: ей хочется, чтобы я отправился к своим друзьям и веселой жизни с тяжестью на сердце.

Однако я не поддавался. Скорее всего, маме было нужно всего лишь сочувствие, простое выражение сыновней нежности, но я отказывал ей и в этом. Мама была привлекательной изящной дамой, которую еще не затронуло старение, но я сторонился ее, словно в ее постоянной мрачности было что-то заразное. И особенно старательно я уклонялся от любых намеков на мое несчастье, о котором, как мне казалось, она помнила всегда. Однако не мог же я разорвать узы, которые связывали меня с ней с самого рождения.

– Если бы ты жил неподалеку от нас, то сам бы все услышал, – продолжала она. – Но это случилось вскоре после того, как мы отправили тебя в школу.

Нэнси со своей матерью поселилась в городской квартире, принадлежавшей моему отцу, в доме на центральной площади. И вот одним ясным осенним утром Шэрон обнаружила дочь в ванной: та резала себе щеку лезвием бритвы. Кровь была повсюду – на полу, в раковине и на самой Нэнси. Однако та продолжала свое дело и не издавала ни звука от боли.

Откуда узнала об этом моя мама? Могу только предположить, что об этой драме судачил весь городок. Конечно, о таких вещах принято помалкивать, однако это была настоящая кровавая история, в буквальном смысле слова, и не обсудить ее во всех подробностях обыватели не могли.

Шэрон замотала голову Нэнси полотенцем и доставила дочку в больницу. «Скорой» в городе тогда не было. Наверное, поймала машину на площади. Почему она не позвонила моему отцу? Ну, не важно – не позвонила, и все. Порезы оказались не очень глубокими и потеря крови – не такой страшной. На самом деле ни одна вена или артерия не была перерезана. Шэрон бранила Нэнси на чем свет стоит и все время спрашивала, о чем та думала.

– Горе ты мое, – повторяла она. – Наградил Бог ребеночком.

– Если бы поблизости оказался кто-нибудь из опеки, – заметила моя мама, – то бедняжку, без сомнения, отобрали бы у такой матери и отдали в Общество помощи детям {48}.

Она помолчала и добавила:

– А щека была та самая.

Я тоже помолчал, притворяясь, что не понял. Но потом не выдержал.

– Она тогда краской намазала все лицо, – сказал я.

– Да. Но на этот раз она все сделала аккуратнее. Разрезала только одну щеку, чтобы походить на тебя как можно больше.

На этот раз я сумел сдержаться и промолчать.

– Ужасно! – продолжала мама. – Если бы она была мальчишкой, тогда еще куда ни шло. Но девочка…

– Пластические хирурги теперь творят настоящие чудеса.

– Да, наверное.

Помолчав немного, мама сказала:

– Как все-таки дети умеют глубоко чувствовать.

– Потом они все забывают.

Что случилось с Шэрон и Нэнси потом, мама не знала. Слава богу, что я никогда раньше о них не спрашивал, – заметила она. Ей совсем не хотелось рассказывать мне такие ужасные вещи, пока я был совсем юным.

Уж не знаю отчего, но только мама в глубокой старости стала совсем другой – грубой до скабрезности и при этом большой фантазеркой. Заявляла, что мой отец был «изумительным любовником», а сама она – «настоящей оторвой». Говорила, что мне следовало жениться «на той девчонке, которая порезала себе лицо», потому что тогда ни один из нас не смог бы злорадствовать друг над другом. Да вы просто два сапога пара! – хохотала она.

Я охотно соглашался. Мне она такой даже нравилась.

Несколько дней назад меня укусила оса. Я сортировал яблоки, сидя под старыми яблонями. Жало осталось у меня в веке, глаз быстро отек и закрылся. Я доехал до больницы, глядя на дорогу одним глазом (распухший оказался на «хорошей» стороне лица), и очень удивился, когда мне сказали, что надо пробыть там до утра. Дело в том, что мне сделали укол и забинтовали оба глаза, чтобы я не перенапрягал здоровый. Я провел беспокойную ночь, то засыпая, то просыпаясь. В больницах на самом деле не бывает полной тишины, и за короткое время, что я находился там, не имея возможности видеть, слух у меня сильно обострился.

Заслышав, что кто-то вошел в мою палату, я сразу понял: это какая-то женщина, но не медсестра.

– А, так вы не спите! – сказала она. – Очень хорошо. Давайте я почитаю.

Я решил, что ошибся и ослышался, – наверное, это все-таки медсестра, пришедшая посчитать мне пульс, – и вытянул руку.

– Да нет же, – сказала она негромко, но настойчиво. – Не посчитаю, а почитаю. Я пришла почитать вам книги, если вы захотите, конечно. Некоторым нравится. Скучно же лежать с завязанными глазами.

– А кто выбирает, что читать? Вы или больные?

– Обычно больные, но иногда и я им что-то напоминаю. Например, библейские истории – какую-нибудь из книг Библии, которую они лучше помнят. Или историю, прочитанную в детстве. Я ношу с собой целую стопку книг.

– Я люблю стихи, – сказал я.

– Правда? Хотите послушать? Что-то голос у вас не слишком бодрый.

На самом деле я не очень хотел. Мне доводилось самому читать стихи на радио и слушать, как декламируют хорошо поставленными голосами другие дикторы. Манера одних казалась мне приемлемой, а других – решительно не нравилась.

– Ну что ж, тогда давайте поиграем, – сказала она, словно услышав мои мысли. – Я прочту вам пару строк, потом остановлюсь, и посмотрим, сможете ли вы продолжить. Годится?

Мне пришло в голову, что она, может быть, совсем молода и хочет продвинуться по службе, поэтому так и старается.

– Ладно, – ответил я. – Но только, пожалуйста, ни слова по-староанглийски.

– «В Данфе́рмлине-граде король сидит…» {49} – начала она с вопросительной интонацией.

– «И пьет вино цвета крови», – закончил я.

Игра оказалась забавной. Она читала хорошо, хотя немного по-детски, рисуясь и торопясь. Мне же понравился звук собственного голоса, и я стал пробовать разные актерские интонации.