Мистификатор, шпионка и тот, кто делал бомбу - Капю Алекс

В феврале 1901 года Жильерон возвращался на Крит не один, он взял с собой своего первенца и на пароме представил его Артуру Эвансу как своего личного сотрудника. Поначалу Эванс без особого восторга отнесся к юному денди, который за завтраком меланхолично глядел на серое море и ни разу не попытался участвовать в разговоре старших. Однако между супом и вторым блюдом Эванс, несмотря на свою близорукость, заметил, что мальчик беспрестанно водит правой рукой по бумажной скатерти возле своей тарелки. Когда же археолог наклонился и прищурил глаза, чтобы получше рассмотреть, чем там занят Эмиль-младший, тот смущенно спрятал карандаш, положил подле тарелки салфетку и опять устремил взгляд на море. Эванс дождался конца трапезы и не вставал, пока отец и сын Жильероны не ушли к себе в каюту и стюард не унес посуду. Тогда он вооружился моноклем и наклонился к тому месту, где стояла тарелка Эмиля-младшего, – бумагу сплошь усеивали превосходные карандашные миниатюры минойских борцов с быками, жриц со змеями и красоток со складными стульями, сделанные так мастерски, будто рисовал их не пятнадцатилетний мальчишка, а его отец. Артур Эванс обошел вокруг стола и сел на стул Эмиля-младшего, чтобы рассмотреть все как следует. А потом невольно улыбнулся. Рисунки были аккуратно подкрашены красным вином, шпинатом, желтком, томатным соусом и кофе.

Прибытие в Кносс стало для них шоком – зимние субтропические дожди превратили территорию раскопок в сплошное болото. С трудом расчищенные шурфы оказались засыпаны, повсюду бродили козы, растаптывали копытами бесценные кучи тысячелетних обломков; в стенах тут и там зияли проломы, потому что приезжавшие на воловьих упряжках крестьяне забрали прекрасные глыбы тесаного известняка на постройку козьих хлевов. Алебастровый пол тронного зала разбух, трон царя Миноса и чаша Ариадны загажены козьим пометом. Драгоценные остатки штукатурки на развалинах растворились от бесконечного дождя и стекли в землю, вода размочила, подмыла и обрушила многочисленные стены, тысячелетиями покоившиеся под защитой земляной толщи.

Артур Эванс и Эмиль Жильерон понимали, что их делу грозит гибель. Необходимо действовать, как можно скорее защитить дворец крышей. Эванс приказал срочно заменить обугленные остатки четырехтысячелетних деревянных подпорных столбов новыми несущими колоннами из дерева и гипса, а по углам воздвигнуть на древних фундаментах современные кирпичные опоры, на которые уложат современную плоскую крышу из бетона. Когда все это было сделано, он выписал из Кандии слесаря, и тот обнес дворцовый комплекс кованой оградой, какие на Крите принято ставить вокруг мусульманских гробниц.

Теперь тронный зал был хорошо защищен от непогоды, парнокопытных и крестьян, но в солнечные дни под голой бетонной крышей царил адский зной. Вдобавок дворец царя Миноса в своем обновленном виде – с мусульманской решеткой, кирпичными колоннами и плоской крышей – не имел ничего общего с минойским дворцовым комплексом, каким представлял его себе Артур Эванс.

Чтобы избавиться от зноя, он распорядился на четвертый год, когда большая часть дворца уже была раскрыта, соорудить над бетонной крышей значительно большую двускатную кровлю из красной черепицы и импортных стальных балок. Так над тронным залом возник второй этаж, который в сезон раскопок служил хранилищем новых находок и одновременно импровизированным музейным залом. Эмиль-младший поставил в углу рисовальный стол и по эскизам отца делал для Артура Эванса минойские акварели и рисунки тушью.

Только вот с виду двускатная кровля напоминала скорее североевропейский сеновал, а не средиземноморскую царскую резиденцию эпохи неолита. Можно себе представить, как Артур Эванс летним вечером, сидя с отцом и сыном Жильеронами за бутылкой вина под оливой, недовольно смотрел на постройку.

Я не вижу кносского дворца, сказал Эванс. А вы его видите?

Он перед нами, сказал Эмиль Жильерон-старший.

Я его не вижу, сказал Эванс. Я вижу только черепичную кровлю. Наше сооружение – сущий анекдот. Мы прячем все минойское под крышей, которую видно издалека и в которой нет ничего минойского. Почему мы не построили минойскую крышу?

Потому что понятия не имеем, как выглядели минойские крыши, сказал Жильерон-старший. На всей территории мы не отрыли ни одной минойской крыши и, кстати говоря, ни верхних этажей, ни первых. Только фундаментные стены.

Во всяком случае, они толстые, сказал Эванс. И мы вполне уверенно можем исходить из того, что дворец имел три или четыре этажа.

Однако нам неизвестно, как эти этажи выглядели, заметил Жильерон. Не говоря уже о крышах. Рядом с тронным залом, возможно, располагалась широкая крытая наружная лестница, на что указывает крутой подъем фундамента. Но это и все, ничего больше мы знать не можем.

Эмиль-младший – тем временем ему уже сравнялось двадцать – молча сидел рядом, слушая разговор. Артур Эванс видел, как правой рукой он что-то рисует на бумажной скатерти.

Ну, не настолько уж мы несведущи, сказал Эванс. У нас есть изображения минойских построек. На фресках. На вазах. На монетах.

А у меня есть американская однодолларовая купюра, сказал Жильерон. И что же, я должен исходить из того, что во времена Авраама Линкольна все американцы жили под мраморными куполами с колоннадой?

Эта черепичная крыша не рассказывает никакой истории, сказал Эванс. Даже фальшивой.

С научной точки зрения нет лучшей истории, чем фальшивая, отозвался Жильерон.

Вам ведь известно, я придерживаюсь противоположного мнения, сказал Эванс. Как в случае с фреской, где изображена схватка с быком.

Это нельзя сравнивать, сказал Жильерон. Одно дело – чуточку домысла на фреске. И совсем другое – привезти бетономешалку и использовать четырехтысячелетние стены как опору для современных фантастических построек.

Архитектура тоже метафизична, сказал Эванс. Без метафизики все не имеет значения.

Никто не может знать, точно ли так происходил этот разговор, и нет никаких доказательств, что Эмиль-младший все время молчал. Но можно себе представить, что молодой человек для развлечения рисовал на бумажной скатерти карандашом и что позднее, когда отец и сын ушли к себе, Артур Эванс забрал бумажную скатерть, чтобы изучить ее в палатке при свете керосиновой лампы. И вполне возможно, в тот вечер Эванс впервые увидел на той скатерти кносский дворец во всей красе, каким рисовал его себе в мечтах, с наружными лестницами и анфиладами комнат, с характерными черно-красными, сужающимися книзу колоннами.

Зато исторически подтверждено, что в последующие годы, когда Жильерон-старший еще командовал, а младший подчинялся, на фундаментах Кносса не выстроили ничего, кроме большой наружной лестницы подле тронного зала. Правда и то, что лишь через полгода после скоропостижной смерти Эмиля-старшего от сердечной недостаточности, которая, как коротко упомянуто вначале, настигла его незадолго до семидесятитрехлетия в одном из афинских ресторанов, в Кносс доставили бетономешалки. И наконец, правда, что затем под руководством Эмиля Жильерона-младшего вновь воздвигся дворец Миноса, каким его воображал себе Эванс, – со всеми наружными лестницами, и анфиладами комнат, и черно-красными, сужающимися книзу колоннами. Старую черепичную кровлю над тронным залом заменили двумя верхними этажами, залитыми светом и опирающимися на колонны. С южной стороны возвышался зал, который Эванс именовал Таможней, с западной возник Бастион, внутри которого Жильерон-младший поместил фреску с быками. А неподалеку Эванс построил для себя и своих гостей прелестный коттедж, назвав его виллой «Ариадна».

Так с годами на равнине вырастала в бетоне и стали мечта Артура Эванса о дворце царя Миноса, и чем выше и красочнее она поднималась к небу, тем больше посетителей стекалось на Крит, чтобы составить себе представление о колыбели европейской культуры.

Ныне кносский дворец – по посещаемости второй после Акрополя археологический памятник Восточного Средиземноморья. Некоторые туристы удивляются, что фрески напоминают стиль модерн на исходе belle époque [46], тогда как сама постройка с ее изящными формами и яркими красками могла бы служить типичным примером ар-деко конца двадцатых и начала тридцатых годов. А некоторые местные экскурсоводы гордо указывают, что этот дворец – старейшая на Крите постройка из железобетона.