Переход - Миллер Эндрю Д.

– Вы близко знакомы? – спрашивает профессор.

– Пару раз выходили на университетской яхте. Раз я устраивал концерт – она пришла. На обеде в церкви. В конце Парк-стрит.

– Она вам нравится.

– Да.

– Хотите ей помочь.

– Помочь?

– Спасти ее. Тут вы, боюсь, не одиноки. Вокруг нее люди мотыльками вьются, хотя, по-моему, она этого не поощряет. И мальчики, и девочки. Наверное, такие у нее феромоны.

Тим кивает. Непонятно, что тут ответить. Профессор теперь напоминает его мать, хотя явно трезва.

– По телефону, – говорит она, – Мод сказала, что упала с палубы. Надо думать, не в море.

– Яхта стояла на верфи. Мод упала на кирпичи. Футов с двадцати.

– А потом?

– Что потом?

– Вы же видели? Что было потом?

Тим хмурится. По неведомой причине – по ряду причин – он не проигрывал в голове следующие полминуты. Помолчав – перед глазами картинки, словно череда портретов в галерее: сварщик под этим ливнем искр, курящий человек в костюме, и какая-то белая птица, чайка или даже цапля, распахнула крылья в символичном полете над кудрями древесных крон, – он говорит:

– Она встала. И пошла.

Профессор улыбается.

– Да, – говорит она. – Да. Узнаю нашу Мод.

Тим опять выводит Мод из больницы. Ему выдали новую памятку. Мод раскачивается на костылях подле него. В небе – хохолки маленьких, совершенно белых облачков.

Он снова идет в магазин, кормит Мод омлетом с травами и импортным листовым салатом. Она доедает все, хлебом вытирает тарелку начисто.

Он говорит, что поиграет ей, если она хочет, а когда она соглашается или же не отказывается, он едет на «лянче» к себе на квартиру в высоком белом доме над рекой – там несколько таких домов, – откуда виден висячий мост с одной стороны, а с другой – старый таможенный пакгауз. Квартиру Тим снимает с одним испанцем, который круглосуточно работает в ресторане – в двух ресторанах, минимум в двух. Тимова доля оплачивается из семейных денежных потоков, из трастовых фондов – эхо давнего труда, – которые учредили его бабушка с дедушкой; доход у Тима не более чем скромный, но на это – на квартиру в белом доме, на просторы за окном – хватает.

На кушетке под окном спит испанская подруга испанца. Нос у нее – точно акулий плавник, а иссиня-черные волосы до того густы, что стричь можно разве что секатором. Тим на цыпочках прокрадывается к себе, выбирает гитару, укладывает в футляр, защелкивает его и возвращается к Мод.

Она приняла душ, переоделась. Волосы еще влажные. Он спрашивает, получше ли ей, она отвечает, что получше. Они пьют чай (он купил молока). Она полчаса читает том под названием «Медицинская физиология (2-е издание)», хотя глаза у нее порой закрываются, а книга грозит выпасть из рук. Подступает вечер; Тим достает гитару, предъявляет Мод. Говорит, что это реплика гитары Рене Лакота, что Лакот был прославленным гитарным мастером девятнадцатого века. Это клен, а дека еловая. Он показывает абалоновую розетку, ромбы и полумесяцы на головке грифа. Говорит, что вообще-то у него есть оригинальный «Лакот» – купил на аукционе пару лет назад. Хранится у родителей. У родителей хитроумная система безопасности. Тим смеется, включает единственную в комнате лампу и садится на свету.

Он играет, она слушает. Можно даже вообразить, будто так и устроено их совместное будущее. Один короткий этюд Фернандо Сора [3] она просит повторить. Гитара звучит легче современных. Ясно, нежно – этот инструмент словно нарочно придуман, чтобы баюкать детей.

В десять Мод воздвигается на здоровую ногу, идет готовиться ко сну. Выходит из ванной в ночной рубашке, висит на костылях. Тим раздумывает, что бы такого сказать – можно, к примеру, опять процитировать больничную памятку, – но первой заговаривает Мод:

– Можешь спать у меня.

– Ладно, – отвечает он. – С тобой?

– Без секса, – говорит она.

– Конечно, – отвечает он. И затем весомее: – Конечно, без.

Не то чтобы кровать в спальне велика – не полноценная двуспальная. Мод забирается под одеяло, Тим скидывает одежду, остается в футболке и боксерах. Ложится рядом. Мод, несмотря на душ, пахнет больницей, а когда тянется к выключателю, Тим видит больничный браслет у нее на запястье. Она лежит к Тиму спиной. Вокруг раны на затылке выбрита проплешинка. Они не разговаривают. У Тима эрекция, и ясно, что это на много часов, и он слегка отодвигается, чтобы Мод не почувствовала. Он слушает, как она дышит, и как будто улавливает миг, когда ее дыхание сбивается на ритм сна. Он хочет бодрствовать всю ночь, ему кажется, что так и выйдет, что выбора нет, но ее тепло проникает в него снотворным; он открывает глаза, а комната уже разбавлена зарей. Мод по-прежнему рядом – поломанная девушка, необычайная. Они пролежали всю ночь, как два камня на дороге. Тим кладет руку ей на плечо. Мод шевелится, но продолжает спать. Во сне ее ночная рубашка слегка задралась, и его правое колено касается ее левого бедра, кожа к коже. Время от времени снаружи – мимоходный автомобильный гул.

Так Тим за ней и ухаживал.

3

Мод ненадолго одна, сидит в постели, голая, как яйцо, ступня в гипсе, ни часов, ни браслетов, никаких украшений, кожа подсвечена древним городом, подразумеваемым за окном.

Спальня ее – где ничего лишнего, как и во всей квартире, – обогревается электрическим и, вероятно, пожароопасным масляным радиатором, который напитывает теплом только восходящие потоки воздуха вблизи своих серых плавников. Мод хорошо переносит холод. Столько часов на шлюпке в галечных прудах, на Темзе, у морского побережья. Мокрые шорты, мокрые ноги. И все прочее: отбитые пальцы на ногах, на ладонях ожоги от канатов, парус отвешивает оплеуху, на бедре пионом расцветает синяк – поскользнулась на водорослях в эллинге.

В школе она ходила в секцию дзюдо. Занятия проходили в стальной хижине Ниссена на территории школы для мальчиков через дорогу. Вентиляции там не наблюдалось, окошки запотевали и текли зимой и летом. Тренер был немолодой мужик по фамилии Ролинз, некогда европейский чемпион, но на памяти Мод уже полуинвалид, на тренировках безостановочно курил, руки огромные, красные, смертоносные. И как же там воняло. Бум-бум-бум, говорили тела, падая на маты. Как осуществить захват, как поставить ноги. Равновесие – твой секрет, а противник угадывает его, улавливает. Ролинз видел, как Мод не уступает, не боится девчонок крупнее себя, никогда не сдается, даже если разумнее сдаться. Одно время подозревал в ней эту ненормальность, без которой в боевых искусствах никуда. Она напоминала Ролинзу собаку – была у него собака, погибла под машиной, порой он эту псину вспоминал. Когда Мод вывихнула палец при тай-отоси [4], спросил, не вправить ли ей вывих прямо тут, на мате. То было очередное испытание. У Ролинза все было испытанием – так он проверял, кто ты есть. Она кивнула. Он взял ее белую руку своими красными, и за пеленой дыма зажатой в зубах сигареты глаза его были безумны. Ты только гляди на меня, сказал он, гляди на старика Ролинза, и она послушно глядела, а его большие пальцы нащупывали сустав.

Тим окликает ее из-за двери:

– Ты там как, Мод?

– Нормально, – отвечает она.

– Войти можно?

– Да.

Он открывает дверь.

– Уй-й, господи, – говорит он. – Прости, пожалуйста.

Он краснеет, она нет. Проходит несколько секунд.

– Я тут побуду, – говорит он.

4

В июле едут к его родителям. Выясняется, что росли в сотне миль друг от друга, в соседних графствах, только она в доме ленточной застройки – полупромышленный город, транспортный узел, – а он средь широких полей, конюшен, рощ и лужаек. (Охотники пересекают земли его родителей за двадцать минут – череда ало-черных всадников, грязь из-под копыт – шрапнелью.)