Гигиена убийцы - Нотомб Амели

– Кто говорит о доносительстве? Я вовсе не собираюсь на вас доносить.

– Неужели? Тогда вы еще хуже, чем я думал. Обычно ищейки, копаясь в чужом грязном белье, хотя бы приличия ради прикрываются благой целью. Для вас же это копание самоценно, вам просто нравится вонять. Вы уйдете отсюда, потирая руки, с мыслью, что ваш день не пропал даром, раз удалось-таки отравить жизнь ближнему. У вас замечательная профессия, мадемуазель.

– Если я правильно понимаю, вы бы предпочли, чтобы я свидетельствовала против вас в суде?

– Ну конечно. Вы подумали, каково мне будет, если вы на меня не донесете, если оставите меня, одинокого и опустошенного, доживать свои дни в этой дыре? На суде я бы хоть развлекся.

– Прошу прощения, господин Тах, вы можете донести на себя сами. На меня не рассчитывайте.

– Мадемуазель выше этого, не так ли? Вы из худшей человеческой породы, из той, что предпочитает гадить, а не рушить. Можете вы мне объяснить, о чем вы думали, когда решили явиться сюда и терзать меня? Какой самоцельно гнусный инстинкт толкнул вас на это?

– Вы это знаете с самого начала, любезный господин Тах, – разве вы забыли ставку нашего пари? Я хотела, чтобы вы ползали передо мной на брюхе. После всего, что вы мне наговорили, я хочу этого еще больше. Ну же, пресмыкайтесь, вы проиграли.

– Проиграл, да, и все же предпочитаю мою участь вашей.

– Я рада за вас. Пресмыкайтесь.

– Это женское тщеславие в вас говорит?

– Это жажда мести. Пресмыкайтесь.

– Вы так ничего и не поняли.

– У нас с вами разные критерии – это я прекрасно поняла. Я рассматриваю жизнь как самый драгоценный дар, и никакие ваши словеса меня не переубедят. Если бы не вы, Леопольдина прожила бы жизнь, со всеми ее мерзостями, согласна, но и со всеми ее радостями. Добавить к этому нечего. Пресмыкайтесь.

– Ладно, в конце концов, я на вас не в обиде.

– Этого только не хватало. Пресмыкайтесь.

– Мы с вами живем в разных мирах. Естественно, где вам понять.

– Я тронута вашей снисходительностью. Пресмыкайтесь.

– В сущности, я куда терпимее вас: я допускаю, что можно жить иными ценностями. А вы – нет. Для вас существует только один взгляд на вещи. Вы узко мыслите.

– Господин Тах, поверьте, ваши экзистенциальные соображения мне неинтересны. Пресмыкайтесь, я вам приказываю и точка.

– Что ж, ничего не поделаешь. Но как, по-вашему, я буду пресмыкаться? Вы забыли, что я инвалид?

– Вы правы. Я вам помогу.

Журналистка встала, подхватила толстяка под мышки и, поднатужившись, опрокинула ничком на ковер.

– Спасите! Помогите!

Но в неудобной позе зычный голос писателя звучал приглушенно, и никто, кроме молодой женщины, не мог его услышать.

– Пресмыкайтесь.

– Мне нельзя лежать на животе. Врач запретил.

– Пресмыкайтесь.

– Черт побери! Я же могу задохнуться.

– Вот и узнаете, каково было задушенной вами бедняжке. Пресмыкайтесь.

– Я сделал это ради ее спасения.

– Вот и я делаю это ради вашего спасения. Вы гадкий старик, и я хочу не дать вам окончательно опуститься. Так что это одно и то же. Пресмыкайтесь.

– Но я уже опустился ниже некуда! Шестьдесят шесть лет я только и делал, что опускался.

– В таком случае я хочу опустить вас еще ниже. Пресмыкайтесь, не то я сама вас пресмыкну!

– Так нельзя говорить, этот глагол имеет только возвратную форму.

– Знали бы вы, до чего мне на это плевать. Впрочем, если вас не устраивает форма, пресмыкайтесь сами.

– Я больше не могу, я задыхаюсь, умираю!

– Ай-ай-ай! Я-то думала, что вы считаете смерть величайшим благом.

– Да, но я не хочу умирать вот так, сразу.

– Да что вы? Зачем же откладывать такое счастливое событие?

– Я только сейчас кое-что понял и хотел бы вам это сказать, прежде чем умру.

– Ладно. Я переверну вас на спину, но при одном условии: сначала вы попресмыкаетесь передо мной.

– Я попробую, обещаю вам.

– Я не прошу вас пробовать, я приказываю: пресмыкайтесь. Не сумеете – сдохнете.

– Хорошо, хорошо, вот, пресмыкаюсь.

И огромная потная туша проползла метра два по ковру, пыхтя, как паровоз.

– Ну что, вам это в кайф?

– Да, мне это в кайф. А еще более в кайф сознание, что я отомстила за чью-то жизнь. Так и вижу, как сквозь ваши телеса проступает хрупкий силуэт той, кому от ваших мучений легче.

– Театрально и смешно.

– Вы чем-то недовольны? Хотите еще попресмыкаться?

– Послушайте, пора уже меня перевернуть. Я сейчас отдам Богу душу, если, конечно, она у меня есть.

– Вы меня удивляете. Все равно ведь умирать, так разве прекрасное убийство не лучше медленной и мучительной раковой агонии?

– Вы называете это прекрасным убийством?

– С точки зрения убийцы дело его рук всегда прекрасно. У жертвы, правда, может быть иное мнение. Вот вы сейчас способны думать о художественной ценности вашей смерти? Признайтесь, что нет.

– Признаюсь, нет. Переверните меня, умоляю.

Журналистка подхватила тушу за плечо и за ляжку и, крякнув от усилия, перекатила на спину. Толстяк судорожно отдувался. Прошло несколько минут, прежде чем его перекошенное от страха лицо вновь обрело человеческое выражение.

– Ну и что же такое вы вдруг поняли, чем так хотели поделиться со мной?

– Я хотел вам сказать, что это был крайне неприятный момент.

– И все?

– Вам этого мало?

– Как? Больше вам нечего мне сказать? Восемьдесят три года до вас доходило то, что каждый знает с рождения!

– А я вот не знал. Только когда сам едва не загнулся, понял, какой это ужас, – нет, не сама смерть, никто ведь не знает, что там, но расставание с жизнью. Очень, очень неприятный момент. Может быть, другие люди живут с этим знанием, а у меня его не было.

– Вы издеваетесь надо мной?

– Нет. До сегодняшнего дня умереть для меня значило умереть – и все. Ни хорошо, ни плохо – просто больше не быть. Я не сознавал разницы между этим небытием и самим моментом смерти, невыносимо жутким. Да, странное дело: смерти я по-прежнему не боюсь, но отныне меня будет бросать в холодный пот при мысли о расставании с жизнью, пусть даже это длится одно мгновение.

– Так вам теперь стыдно?

– И да, и нет.

– Черт побери! Вы и вправду хотите еще попресмыкаться?

– Подождите, я вам объясню. Да, мне стыдно, что я подверг этому Леопольдину. С другой стороны, мне хочется верить или, по крайней мере, надеяться, что для нее было сделано исключение. Дело в том, что я всматривался в ее лицо во время ее короткой агонии и не заметил на нем и тени страха.

– Вот это мне нравится: вы тешите себя иллюзиями, чтобы успокоить свою совесть.

– Плевать мне на совесть. Тут стоит вопрос иного, высшего уровня.

– Бог мой!

– Вы сами произнесли это слово: да, быть может, Бог дарует редким, исключительным существам расставание с жизнью без мук и страха, восторг счастливой смерти. Я думаю, это чудо и познала Леопольдина.

– Послушайте, ваша история и без того достаточно гнусная – вы хотите вдобавок сделать ее смешной, приплетая Бога, восторг и какие-то чудеса? Уж не думаете ли вы, что совершили некое мистическое убийство?

– Я в этом уверен.

– Вы законченный псих. Вашей больной голове невдомек, что такое убийство без всякой мистики? Знаете, что происходит со свежим трупом сразу после смерти? Мочеиспускание, да-да, и опорожнение прямой кишки.

– Вы омерзительны. Прекратите ломать комедию, мне от вас тошно.

– Ах, вам от меня тошно? Убивать людей – это ничего, зато мысль, что ваши жертвы писают и какают, вам невыносима, да? Верно, мутная вода была в вашем озере, если, нырнув за телом кузины, вы не увидели, как всплывает содержимое ее кишечника.

– Замолчите, ради бога, сжальтесь!

– Сжалиться? Над кем? Над убийцей, который зажимает нос от естественных последствий своего преступления?

– Я клянусь вам, клянусь, что все было не так, как вы говорите!

– Да ну? У Леопольдины не было мочевого пузыря и кишок?