Танцующая на гребне волны - Уайт Карен

Я засмеялась:

– Да, пожалуй. Вы один из этих пуристов, кто не доверяет цифровым камерам?

– О нет, хотя я люблю мой старый аппарат. Мне нравится экспериментировать со старыми фотографиями. Сейчас я хочу сделать подарок моим родителям к годовщине их свадьбы и…

Он остановился, как будто вспомнив, с кем он говорит, и не желая сказать лишнего.

Будучи младшей из пяти, я привыкла высказываться громко и откровенно, иначе бы меня никогда не услышали. Скрывать свои чувства – это было для тех, кто пользовался вниманием по праву рождения или положения. Мать часто говорила мне, что такое поведение не подобает леди. Мими говорила мне, что это надежный способ добиться желаемого.

Словно не заметив его колебаний, я спросила:

– Какой подарок?

Его улыбка была такой натянутой, что казалось, вот-вот порвется.

– У меня есть маленькая фотография моей сестры, четыре на шесть. Я хочу переделать ее в шесть на восемь. У меня дома есть сканер, но небольшой, и я подумал, что у них здесь получится лучше. В любом случае мне нужно, чтобы она вошла в большую раму, которую я купил в антикварном магазине в Саванне. Это их любимая ее фотография.

Я через силу продолжала держать улыбку.

– Прекрасная мысль. Я уверена, это будет иметь для них большое значение. – Я вспомнила выцветшую фотографию моего деда в военной форме, перед тем как его отправили в Италию во время Второй мировой войны. Она стояла у Мими на ночном столике. На фотографии он облокотился на старую машину, обнимая одной рукой невероятно молодую Мими. Они смотрели друг на друга, смеясь. У Мими было полно фотографий в старой коробке из-под обуви, но это была единственная, которую она держала у своей кровати.

– Да, я надеюсь. – Он заглянул в пакет. – Хотите посмотреть?

На мгновение я онемела, соображая, как бы мне отказаться. Но отказаться было уже невозможно.

– Мне бы очень хотелось. – Я скорчила любезную мину. На самом деле вовсе мне не хотелось знать, как выглядела Адриенна. Гораздо легче бороться с абстрактным образом и вытеснять из своей жизни призрак, а не конкретную личность с определенной внешностью.

Джон сунул руку в пакет, достал потертый конверт и загорелыми пальцами вытянул фотографию и дал ее мне.

Сначала я не заметила на снимке воду. Женщина в центре приковывала внимание, затмевая все остальное. Я знала, что между ними не было родства, но они с Джоном так походили друг на друга, что их можно было легко принять за родственников. Как и Джон, она была очень светлая блондинка, глаза у нее были ярко-зеленые. Она была прекрасна, с великолепной кожей, замечательные черты лица, но было и еще что-то помимо этого. Если харизма могла в таком виде предстать на бумаге, трудно было вообразить, насколько она могла быть изумительна в реальной жизни.

Она смотрела на фотографа с улыбкой Моны Лизы, но в ее взгляде не было робости. Я пристально посмотрела на ее глаза. На первый взгляд они казались мне такими же, как у Джона, но я ошиблась. Его взгляд можно было прочитать, его эмоции легко различимы. Но глаза Адриенны отличались даже по цвету: на ярко-зеленый фон ложились тени. Я держала снимок за уголок и думала, что, если пригляжусь поближе, смогу различить что-то, что она желала скрыть.

– Она прекрасна, – сказала я, ненавидя это слово, зная, что это было все равно что называть цунами волной. Я заставила себя перевести взгляд на остальное на снимке и увидела, что она стоит на палубе парусной яхты, держа веревку с уверенностью, свидетельствующей о том, что она знала, что делает. Она обернулась через плечо взглянуть на окликнувшего ее фотографа.

– Кто ее снимал? – спросила я, неохотно возвращая Джону фотографию.

Он смотрел на конверт, в который вкладывал фотографию.

– Мэтью, – ответил он невыразительным тоном. – Они собирались следующей весной участвовать в гонке в Чарльстоне, так что часто выходили на этой яхте.

– Они выиграли?

Он смотрел на меня мгновение, прежде чем ответить.

– До участия дело не дошло. В конце августа она умерла.

Я пожалела, что уже отдала ему фотографию. Я хотела снова ее увидеть и понять, не затуманивало ли ее глаза знание, что ей оставалось жить всего несколько месяцев. Как будто такое было возможно.

– Мне очень жаль, – проговорила я, словно это имело какое-то отношение ко мне. Как будто я могла это предотвратить.

– Благодарю вас, – чуть кивнул он. Взгляд его прояснился, и улыбка была искренней.

Я взглянула на часы и удивилась, что уже так поздно. Мэтью работал дома и, наверное, ожидал меня.

– Мне, пожалуй, пора ехать. Рада была снова с вами увидеться.

– И я тоже, – сказал он. Затем достал бумажник и вручил мне визитку. – Позвоните, когда фотографии проявят. Мы могли бы вместе позавтракать и посмотреть на них.

– Позвоню, спасибо, – сказала я, убирая карточку, неуверенная, что я так и сделаю.

– Прекрасно. Тогда до встречи. – Он пошел было к двери, но по дороге остановился и снова обернулся ко мне. – Кстати, скажите Мэтью, что мои родители благодарны за все рисунки Адриенны, которые он вернул сегодня. Я уже четыре года просил его об этом. Но скажите ему, что это ничего не меняет.

Не дожидаясь моего ответа, он повернулся и вышел. Автоматические двери захлопнулись со звуком, напоминающим легкий вздох.

Кровь прилила у меня к щекам. Мы с Мэтью условились вместе пересмотреть все в студии, когда оба будем свободны, чтобы решить, что с этим делать. Предполагалось, что мы будем решать это вдвоем.

Руки у меня дрожали, когда я расплачивалась кредиткой. Почему он сделал это сам, без меня? Я уложила все в машину и выехала с парковки. И только тогда поняла, что большой цветочный горшок с крутыми боками остался в тележке. Впрочем, мне было плевать на все горшки мира… Единственная волновавшая меня мысль была: что именно он надеялся там найти?

Памела

Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия

Июль 1808

Я стояла на коленях в грязи с моей корзиной, вырывая в огороде сорняки и собирая окопник для Леды. У нее так разыгрался ревматизм, что она могла с трудом сгибать пальцы, и мне пришлось взять на себя обязанности по садоводству. Джемма много мне помогала, но я знала, что она предпочитает нянчить маленького Робби, и позволяла ей это. Она любила моего мальчика, как и он ее. Как только он мог понять, я рассказала ему, что Джемма спасла жизнь ему и мне, и мы перед ней в неоплатном долгу.

Я опустилась на пятки, распрямила спину, стараясь не думать, что чрево мое пусто. Я знала после рождения Робби, что детей у меня больше не будет. Робби был чудесным ребенком, добрым, умненьким и жаждущим знаний. И все же я оплакивала пустоту в нашем доме, где уголки и комнаты должны были бы быть наполнены детским смехом и топотом маленьких ножек.

Джеффри утешал меня. Робби было для нас достаточно, и мы привыкли к тому, что у нас один ребенок. Но когда Джеффри по ночам любил меня, я угадывала по его ласковому шепоту, что втайне он был рад. Потому что я видела ужас на его лице, когда я рожала нашего сына, видела страх узнать, что «навсегда» могло означать только несколько лет.

Робби засмеялся, этот звук – отрада для моего сердца. Он вставал на пухлые ножки и пытался бежать. Он был осторожный ребенок и останавливался каждый раз, когда Джемма тянула его за ручку. Мне казалась естественной его неуверенность, раз жизнь досталась ему так нелегко. Все, что мы с Джеффри могли делать, это не вскакивать и не бежать к нему всякий раз, когда он спотыкался или оказывался далеко от наших заботливых рук.

Я снова занялась огородом, смех Робби облегчил мне труды. Когда Джорджина и я были маленькие и наша мать была еще жива, у нас был прекрасный сад, полный душистых цветов и трав, потомков черенков из сада нашей бабушки в Саванне. Мой отец был фермер, но он завоевал сердце девушки из богатой семьи в Саванне. Он отвел место на нашем огороде для ее легкомысленных цветов, надеясь этим как-то возместить ей переезд на наш пустынный и иногда враждебный остров. Но это ему не удалось. Когда мне было одиннадцать лет, а Джорджине девять, она родила мертвого ребенка и вскоре впала в лихорадку. Однажды она заснула днем и больше не проснулась. Ни дети, ни муж, ни ее любимые цветы не смогли сохранить ей жизнь. Хотя мне не хватало нескольких месяцев до двенадцати лет, я дала себе обещание позволять себе любить что-нибудь только всем сердцем.