Ежегодный пир Погребального братства - Энар Матиас
Так дед Люси стал сиротой и пошел работать на земле; родственники ненавидели его тихо, но активно. Мальчик вырос в страхе и недоброжелательности, не совсем понимая почему. Амбар, где он нашел висящего в петле отца, был продан, а затем снесен; сиротство по матери мучило его вечной болью, которую он думал залечить браком. Он женился на девушке по имени Мари, о которой ничего не известно, кроме того, что она родила ему двоих детей, мужского и женского пола, и после довольно безрадостного существования перевоплотилась в уже знакомого нам пса. Между тем деревенский учитель Марсель Жандро, недавно распределенный сюда по окончании «Эколь нормаль» и сам родом из Эшире, то есть практически с другой планеты, отстоящей на целых пятнадцать километров, наперсник поэзии и литературы, прослышал про историю Луизы и про ужасную судьбу Иеремии, каким образом — неизвестно, но мало ли ртов, готовых пересказать чужое горе. Итак, рассказ о нем дошел до учителя, и он тоже искренне посочувствовал ребенку; он жалел также Луизу и Иеремию, висельника в дырявом носке; и стал осторожно расспрашивать уцелевшего брата Шеньо, который поделился с ним арденнскими воспоминаниями — за стаканом, другим и не последним белого вина. Марсель Жандро также опросил жандармов, которые оказались разговорчивее непостижимых могильщиков. Он расспросил Пелагию, которую не осмеливался, вместе с остальной деревней, звать Ведьмой; она рассказала ему о собственных злосчастьях и притеснениях, а еще прописала травы от боли в коленке. Поговорил даже с сыном Луизы и видел у него в доме, в черной деревянной рамке, фотографию матери с круглым животом, брюхатую его мертворожденным младшим братом, как сказал молодой человек. Жандро взялся изложить на бумаге злосчастную судьбу Луизы, ставшей жертвой клеветы и патриархальных нравов, — записать в назидание другим. В 1948 году он уже опубликовал несколько стихотворений в каком-то забытом журнале; он любил землю и людей земли. В своей книге рассказывал про пейзажи, жатвы, паровые комбайны, скот, отправку молока на кооперативную маслобойню; описывал крестьян — прижимистых и бестолковых, кумушек с их злыми языками; старательно доказывал животную необоримость страсти и тяжкое бремя долга. Несомненно, он долгие часы провел, склонившись под лампой, подыскивая верные слова, рисуя привычки и характеры, пробиваясь к точности и жизненной правде, и год спустя перед ним лежало семьдесят страниц, исписанных пером красиво, ровно и без помарок, потому что он дважды переписал рукопись набело. Марсель Жандро не хотел публиковаться за чей-либо счет, поэтому отправился в Ниор, в типографию Широна, где ему отпечатали сотню великолепных экземпляров на плотном кремоватом верже с красивым белым обрезом и гравированными буквицами. Наборщика, собиравшего текст в типографии, история тронула до слез, и он даже пропустил несколько опечаток, впрочем, ничего серьезного; название на обложке «Зов природы…» с тревожным многоточием сопровождала пометка «Издано на средства автора». Марсель Жандро нанял такси и привез десять прочно увязанных пакетов в деревню, гордый и взволнованный. На следующий день он вверил первые три книги почтальону Шодансо: одну — для передачи инспектору академии, ибо автор чтил иерархию и начальство; другой — для Ниорской библиотеки, ибо он хотел, чтобы повесть была доступна любому желающему, и третий — для местной газеты, ибо тщеславно надеялся, что книгу сочтут достойной рецензии. Затем самолично отнес по одному экземпляру «Зова природы…» мэру и ветеринару с почтительной дарственной надписью и стал ждать реакции, слегка волнуясь, но веря в результат.
* * *
Самонадеянный антрополог Давид Мазон, с гримасой отвращения выливая полбутыли хлорки на оккупировавших ванную красных червей, не знал, что снова отправляет в Колесо мрачные души убийц, обреченных за свои злодеяния на долгие годы мук и слепого пресмыкания в тлене, — так полегли бок о бок Марсель Сабурен, отправленный в 1894 году на гильотину, младший Шеньо, отправленный на гильотину в 1943 году, и их палачи, печально знаменитые Деблер и Дефурно: убитые кислотой, они почти сразу же возродятся в той же форме, чем немало удивят молодого ученого на следующий день, — опять эти бедолаги и их хор беззвучных стенаний; убийцы местного разлива, порешившие кто сестру, кто жандармов, поймавших их на браконьерстве, — все они ползли к проблеску света в компании тех, кто на них донес, тех, кто исполнил высшую меру наказания, и тех прокуроров, что вынесли им приговор, в бесконечной боли, ибо никто до сей поры не испытывал к червякам ни жалости, ни сочувствия, и уж точно не два кота, которых подобрал Давид и которые наблюдали, со скрытым самодовольством, как он поливает червей отравой. Усатые питомцы задумчиво и прилежно вылизывали лапы, не вспоминая о том, что всего два года назад они были — первый сильно пьющим писателем, второй невесть что воображавшей актрисой и погибли вместе в автокатастрофе, совсем неподалеку отсюда — на большом шоссе; причиной аварии стало опьянение первого и капризы второй, — могильщики кое-как собрали их искромсанные тела, сокрушаясь о красоте и молодости актрисы, которую знали понаслышке; а сочинителю в отместку приладили голову вверх тормашками, то есть слипшимися волосами к черной шее, потому что он им был никто и угробил не только себя и свою спутницу, но и целую семью из местных, спокойно ехавших домой и встреченных лобовым ударом.
Коты сохраняли от предыдущей жизни манерную поступь и праздную никчемность, они вынужденно клянчили еду и ради толики тепла терлись о ноги Давида точно так же, как прежде подлизывались к журналистам и покровителям, и, вопреки домыслам этнолога, смотрели на него с единственной целью обрести манну из сухого корма или мягкую постель, и при этом чихали с высокой колокольни на его неприглядные действия у ящика с голубоватыми картинками: появление в нем молодой женщины в воздушном неглиже никоим образом не смущало их взоры, привычные к темноте.
Отправив убийц и палачей на очередной тур в бездну, Давид, ежась, снял халат и долго мылся; под обжигающей водой он прокручивал в уме чудесные видения славы и успеха, непременно приводящие его через двадцать лет — к кафедре в Коллеж де Франс, далее ко всяким почетным профес-сорствам (ну там Оксфорд, Гарвард и Чикаго) и с лихвой заслуженной Нобелевской премии, которая будет впервые присуждена антропологу, а также к креслу академика, естественно, креслу Леви-Стросса: только оно было под стать гордыне своего юного владельца. Он был счастлив и улыбался, покидая теплый туман ванной комнаты, потом оделся и с головой ушел в работу — на целых десять минут, после чего дал себе передышку и отправился порхать по естественно-научным страницам интернета; заинтересовался сексуальными извращениями у брюхоногих моллюсков, размножением беспозвоночных, в основном дождевых червей; порнографические сайты он тщательно обходил стороной и, гордясь своей моральной стойкостью, вступил в виртуальную беседу с другими товарищами-докторантами, витающими в кибернетическом эфире, но вышел из телематических дебрей в легкой депрессии, опять подозревая, что другие продвинулись дальше, настроены решительней и потому финишируют в гонке за почестями раньше него, — такое соперничество не только не подстегнуло его, а просто парализовало. Он сделал тщетную попытку вернуться к своим баранам и стал жадно разглядывать фото своей подружки, стоявшее на столе, — он считал, что страстно ее любит, потому что страстно ее хотел, затем встал, погладил кошек и насыпал им корма, взглянул на градусник за окном, добавил несколько строк в походный дневник, еще немного помаялся, провел экспресс-ревизию съестного, снова взглянул на термометр и вышел из дома.
Он оседлал старый белый мопед «Пежо-103», прильнул к рулю и долго крутил педали, стоя на костыле, — безуспешно, мопед не завелся. Давид в недоумении почесал затылок и вернулся в свои апартаменты, но сразу же вышел снова, чтобы вкатить мопед прямо в прихожую.
Давид Мазон имел темные волосы, довольно высокий рост и темные глаза, которые приписывал воклюзским корням своей родни по отцовской линии, хотя департамент Воклюз знал совсем плохо. Его прибытие неизбежно вызывало в деревне пересуды и толки; все гадали, радоваться или обижаться внезапному интересу, который наука проявила к их краю. «Что мы, дикари какие?» — бурчал толстый Томас; Марсьяль, напротив, пришел в восторг: «Может, хоть теперь в Брюсселе задумаются!» — повторял он, хотя никто не улавливал ни малейшей связи между тем и другим, что, впрочем, было вполне естественно, настолько все, относящееся к столице Евросоюза (да и к столицам вообще), казалось им туманным и ненужным. Судя по отзывам Гари, опасаться Давида не стоило: а человека честнее и надежней Гари в деревне не было, — если он сказал, что парень правильный и вообще без понтов, — ну что ж, деревня согласилась. Значит, Давид — чужак из той категории пришлых, чье присутствие терпят без неприязни, вроде тех же англичан, которые в конце концов платят валютой и имеют кое-какие права на землю, ибо почти восемь веков назад в этих краях правил сам Ричард Львиное Сердце, о чем свидетельствуют многочисленные стенды, установленные советом департамента для удержания манны британской (дабы она не просыпалась дальше к югу), на которых значилось «Дорога английских королей». Английские короли сюда, конечно же, заглядывали, но в отличие от Джеймса и жены его Кейт исключительно с целью перековать лошадей, что и твердил супруге Джеймс, — ведь он-то сам, блин, не гребаный средневековый монарх, и умолял ее как можно скорее вернуться в Британию, где в каждом баре найдешь бильярд и с каждой пинтой эля — друзей. Кейт успокаивала, взывала к терпению и заверяла, что сантехник когда-нибудь придет, а кровельщик освободится, и тогда они уберут тазики с чердака и все наладится, будет им счастье; по сути, если не обращать внимания на маленькие заморочки, они и так счастливы, особенно после 17:00, когда наступало время джин-тоника, и, сидя на веранде в белых плетеных креслах, в молчании, каждый с книгой в руках, Джеймс и Кейт пунктуально вливали в себя первые два бокала из вечерней программы.
