Переход - Миллер Эндрю Д.

Под затихающие ноты последнего музыкального фрагмента Тимов отец рывком встает и слепо сворачивает в проход, толстой ляжкой ударившись о спинку скамьи. Викарий просит всех задуть свечи. Одна свеча останется гореть на алтаре, и это, объясняет он – вероятно, для детей, – такой символ.

– Пойдем, Моди, – говорит ее мать. – Все уходят.

Первыми удаляются дети. Мисс Бизли выводит их, собирает и пересчитывает у покойницких ворот. На дороге ждет школьный автобус – из другого автопарка. Шофер в пиджаке и галстуке стоит рядом, готов погрузить детей на борт.

У дверей церкви (где желтая листва прихотливыми узорами испятнала темноту мокрой тропинки) викарий слушает Тимову мать. Отца не видно. Слэду – тому Слэду, который заволакивал по лестнице большое полированное изголовье, – препоручили Тима в кресле-каталке. Всякий раз, когда тот оборачивается, Слэд тормозит, а Белла наклоняется послушать, что Тим хочет сказать. Затем она выпрямляется, и это сигнал для Слэда – пора толкать дальше.

Мод стоит в глубине двора под деревом, под старым каштаном, сумасбродным и великолепным. Она в офисном костюме. С непокрытой головой. Слегка похудела – фунтов на семь-восемь. Холодно, но пальто висит у нее на руке. Она ждет родителей. Не понимает, куда они подевались, не надо ли их поискать. Люди украдкой на нее косятся. Кое-кто что-то шепчет ей – слова теряются, их впитывает сырой воздух. Кто-то подходит сзади, трогает ее за локоть. Женщина из полиции, блондинка, которая стряхивала капли с плеч. Она сегодня в штатском.

– Мистер Рэтбоун сказал, это ничего, если я приду, – говорит она. – Мы иногда ходим. Не всегда. Вы же не против?

Она ждет ответа, затем кивает, словно сойдет и молчание, словно иного ответа она, пожалуй, и не ждала.

– Давайте я постою с вами? – говорит она. – Пока вы не будете готовы?

4

В тот же день родители Мод возвращаются в Суиндон. Уезжают по темноте. Мать прибралась в кухне, а отец разжег плиту, и Мод понимает, что тем самым оба шагнули к самым пределам своих возможностей. Когда они уезжают, она подбрасывает поленья в печь и некоторое время туда смотрит. Интересно, придет кто-нибудь? Никто не приходит. В кухне она заглядывает в шкафы. Не помнит точно, когда в последний раз ела. Вроде бы вчера. Находит банку вишен морель, открывает и пальцами выуживает вишни из сиропа. Лудильщик, портной – а ты кто такой? В полночь она слушает метеопрогноз для мореплавателей.

Открытка от Джоша Феннимана. Приносят с выпиской из банка, листовкой благотворительного фонда, журналом церковного прихода. На открытке фотография американского пейзажа, валуны на рассвете. Внутри его рукой – изъявления сочувствия, уверения в поддержке от имени компании. Между строк читается, что он, Джош Фенниман, познал наивысшие страдания, взглянул им в лицо и нашел внутренние силы их обуздать. Подписывается он «Джошуа». Прилагает прямой телефон своего личного помощника. Мод бегло просматривает открытку один раз и кладет на каминную полку над печью. После обеда звонит в Рединг и говорит, что хотела бы вернуться на работу на следующей неделе или, если это невозможно, еще через неделю. Говорит не с кадровичкой, а с другой женщиной из того же отдела – у нее североирландский акцент, а ее лица Мод не припоминает. По голосу, впрочем, по тону понятно, что женщина знает Мод, знает ее историю. Может, даже видела, как Мод выходила из офиса в сопровождении полиции.

Мод едет в город, идет в супермаркет. Иногда там закупаются продуктами Рэтбоуны, но никто из них ей не попадается. Прежде чем разгрузить пакеты, она вынимает из больших шкафов над кухонным прилавком фигурных макаронных зверюшек, фруктовые батончики, пакетики апельсинового сока, арахисовое масло, рисовые хлебцы, коробочки – меньше спичечных – калифорнийского изюма. Все это перекладывает в шкаф в другом углу, на застеленные газетами полки, где хранится то, что обычно не нужно и не используется. Еще она находит всякие лекарства – калпол, детский аспирин, инжирный сироп. Все это она сваливает в пластиковый мешок и опускает его в мусорное ведро с качкой крышкой.

Раза три-четыре в день звонит телефон. Сообщение от матери: главное – питательная еда. Звонок из полиции: хотят поговорить с Тимом. Звонок от Арни – очевидно, он методично напивается. Приеду, говорит, только слово скажи. Чем угодно помогу, скажи чем, я все сделаю. А затем второй звонок, когда он уже совершенно пьян, говорит, что явно нет никакого Бога, а она должна кое-что узнать, звони хоть среди ночи, я тут все равно не сплю, и, ради бога, не делай глупостей, ни в коем случае, я не знаю… Мы вообще властвуем над своей жизнью? Видимо, нет. И как тогда?

Сообщения Арни – первое, во что она вслушивается. Крик, заглушивший кричащую толпу. Нежданная ценность невнятицы.

Приходит заправщик. Насвистывает. Наполняет бак. Говорит, что обычно тут ее муж. Говорит:

– Нам бы всем солнышка не помешало, а?

Как-то вечером она гуляет, а впереди по улице летит сова. Мод решает, что это сова. Крупная бледная птица, беззвучная, вдруг круто сворачивает во мрак поля.

По пути домой она думает о том, что вот-вот месячные. У нее очень стабильный цикл, плюс-минус день-два. В туалете на первом этаже заглядывает в трусы, ощупывает себя. Ничего. И на другой день ничего, и на третий, и на четвертый.

Ее навещает Слэд. Меня, говорит, попросили забрать картинку, акварельку с девушкой в соломенной шляпе, с корзиной вишен. Не объясняет, зачем она им; может, из-за страховки. Снимает акварель с крючка, вытягивает из кармана тканый мешок, пакует. В таких мешках раньше хранили дорогую обувь, такие мешки надевали на голову приговоренному перед повешением. Слэд спрашивает, не выдернуть ли крючок из стены, но Мод отвечает, что пусть остается. Слэд ничуть не грубит, не огрызается. Он много возится с лошадьми, и жесты его выверены, предсказуемы.

Кухня наконец прогревается. Мод сидит за столом под лампой, пьет воду из стакана. Ночь бурная, где-то наверху ветер стучит окном – надо, пожалуй, сходить и закрыть.

В раковине цветы, белые хризантемы, которые Мод нашла на пороге с открыткой («Глубочайшие соболезнования») от соседей, Сары и Майкла. Белые хризантемы, какая-то трава, целлофан, тонкая зеленая ленточка. Люди в курсе. По всей округе люди в курсе. Может, и в журнале церковного прихода пропечатали. Ну и не важно. Ну и ничего.

На кухонном прилавке между хлебницей и тостером возле розетки поставлена на попа радионяня. Горит красный огонек – значит, работает; горит зеленый – значит, подключена к детскому блоку наверху, принимает сигнал. Из динамика звук; и он же рябит веером огней на экране. Мод пьет воду и наблюдает за огоньками, как они распахиваются почти на весь экран, съеживаются, затем вновь оживают, пульсируют. Она смотрит. Пьет воду. Медленно допивает.

На работе она первым встречает Хендерсона. Наверное, ему не сказали, что она придет. Во взгляде его – бесконечный неуют, глубочайшая неготовность. Он хрипло произносит:

– Я ужасно сочувствую. – И после паузы прибавляет: – Да уж.

Он машет бумагами – мол, надо поработать – и бочком шмыгает в конференц-зал № 2. «Ты скажи, почему эта топь с виду непроходима…»

Двадцать минут Мод беседует с кадровичкой. Договариваются, что Мод пока будет на четырехдневной рабочей неделе, откажется от проекта по каппа-опиоидам, который все равно прекрасно развивается и сам. Кадровичка спрашивает, как Мод справляется, как справляются они с Тимом. Она теперь неплохо знакома с Мод, не ждет особо ничего, кроме невнятных заверений, и когда заверения звучат, кивает:

– Вот и хорошо.

Она ни слова не говорит о том, что поминает Мод в молитвах, что в церкви редингской ратуши, где по воскресеньям четыре-пять служб, и оркестры, и молодые заплаканные лица, и священник в джинсах и футболке расхаживает по сцене, точно популярный комик, по ее, кадровички, поручению имя Мод читают вслух, розой бросают в трепещущие руки верующих.