Ах, Вильям! - Страут Элизабет

Я была потрясена до глубины души; он об этом даже не упоминал.

Вильям встал со стула.

— Но зачем вообще мать отдала меня в садик в таком возрасте? Она ведь не работала. Почему я не оставался с ней дома?

— Не знаю, — сказала я.

Мы еще немного поговорили о Кэтрин, о ее тоске, как она это называла. Я и не догадывалась, что ее тоска так отразилась на детстве Вильяма.

— Что ж, — сказал Вильям. — Ей было тоскливо, потому что она бросила своего ребенка. Она бросила свою малышку, — добавил он.

И в лице у него было столько боли.

Ах, Вильям, подумала я. Ах, Вильям!

Тем вечером на прощанье он обнял меня и сказал:

— Увидимся утром, Лютик.

* * *

Ночью я никак не могла уснуть — даже выпив таблетку, которую пью уже много лет, когда не могу уснуть. Я все прокручивала в голове слова Вильяма, что я зациклена на себе, и гадала, что же мне делать; думать об этом было неприятно. И я поступила так, как поступают все, когда их в чем-то винят. Я начала вспоминать разных знакомых и как сильно они зациклены на себе. Этот, думала я, вечно пытается скрыть, насколько он зациклен на себе, а сам не очень-то отзывчив, эта даже не подозревает, что зациклена на себе… Вскоре я сказала себе: «Люси, прекрати».

Но мысли мои блуждали.

Я вспомнила вот что.

Раз мы поехали во Флориду, девочкам, кажется, было восемь и девять, летом того года умерла Кэтрин. И зимой мы ненадолго поехали во Флориду — одно из первых наших путешествий без нее, — и в соседнем с нами доме была прачечная, и как-то раз я возвращалась оттуда, только что загрузила машинку и шла по лужайке, и на мне было голубое джинсовое платье, и в голову мне будто залетела птичка. И птичка эта была мыслью: «Может, мне придется покончить с собой». Наверное, это был единственный раз, когда мне в голову пришла такая мысль. Залетела и вылетела, точно птичка. Застала меня врасплох. Я много размышляла об этом случае, и мне кажется, дело в том, что Вильям к тому времени уже завел интрижку с Джоанной и я это чувствовала. Вот что мне кажется.

Никогда я не покончу с собой. Я мать. Хоть я и считаю себя невидимкой, я мать.

Что касается моей матери, она часто угрожала покончить с собой, когда я была маленькая. Она говорила: «Вот уеду далеко-далеко, найду дерево и повешусь на нем», и я до смерти боялась, что она так и сделает. Она говорила: «Когда ты вернешься из школы, меня здесь уже не будет», и каждый день я возвращалась из школы в страхе. И каждый день она никуда не девалась. А потом я начала оставаться в школе после уроков, каждый день я оставалась после уроков, поначалу просто чтобы не мерзнуть — у нас дома было очень холодно, а я всегда ненавидела холод, — а дальше потому, что в школе мне дышалось свободнее и я могла спокойно делать домашнее задание, и порой я думала про маму: «Ну давай, вперед!» Имея в виду: «Давай, покончи с собой». Но я боялась, что тогда в нашем маленьком городке нас станут считать еще более странными.

Спустя несколько часов подобных раздумий я выпила еще одну таблетку и уснула.

* * *

Наутро Вильям выглядел совершенно разбитым, но заверил меня, что спалось ему превосходно. На нем были вчерашние джинсы и та же синяя футболка, и он как будто постарел. Мы спустились в маленькое кафе при гостинице, кроме нас там никого не было. Но официантка к нам не спешила. Это была немолодая крашеная брюнетка, и она так долго раскладывала столовые приборы на подносе возле кофейников, а потом еще их выравнивала, что мы с Вильямом переглянулись, и он прошептал: «Какого хрена?» Я пожала плечами.

Когда официантка подошла к нам с блокнотом и ручкой и спросила: «Вам чего?» — я сказала, что хотела бы тарелку «Чириос» и банан, а она мне: «Нет у нас хлопьев».

Тогда я заказала болтунью из одного яйца, а Вильям заказал овсянку, и мы приуныли, но только самую малость — я имею в виду, местечко было странное и недружелюбное.

Когда официантка принесла наш заказ, я спросила:

— Пилли, а у тебя были интрижки с Эстель? Ну, то есть когда вы были женаты?

Я сама удивилась, что задала такой вопрос, что он вообще пришел мне в голову.

Вильям застыл с тостом в руке, проглотил кусочек, который только что отправил в рот, и ответил:

— Интрижки? Нет. Может, я и позабавился разок-другой на стороне, но интрижек у меня не было.

— Позабавился?

— С Пэм Карлсон. Но только потому, что мы старые знакомые и у нас был дурацкий романчик когда-то давно, так что это не в счет.

— Пэм Карлсон? — переспросила я. — Та женщина с твоего юбилея?

Вильям бросил на меня взгляд и продолжил жевать.

— Да. Но это все так, пустяки. Мы с ней общались, еще когда она была замужем за Бобом Берджессом.

— Ты тогда спал с ней?

— Ну так, немножко.

Говоря это, он забыл, что в ту пору был женат на мне. Секунду спустя его лицо озарило осознание.

— Ох, Люси, ну что я могу сказать?

— А ты спал с ней, когда был женат на Джоанне?

— Люси, давай не будем об этом. Но да, и тогда тоже. Но с тобой… Я сразу сказал тебе, что у меня несколько женщин. А еще я сразу сказал тебе, что никого из них не люблю.

— Ладно, — сказала я. — Какая теперь разница.

И мне правда уже было без разницы. Только внутри будто тихонько плескались волны. Но я подумала: «Так, значит, он заводил интрижки не из-за меня, раз он делал это, когда был женат на Джоанне и даже на Эстель? Значит, дело не во мне?» Я ушам своим не верила. Мне вспомнились его слова о том, что мы ничего не решаем. Может, с интрижками он тоже ничего не решал. Откуда мне знать?

Я не знаю.

— Пойдем, — сказал Вильям, расправившись с овсянкой и вытерев усы. Он допил остатки кофе, но нам снова пришлось ждать — на этот раз пока официантка принесет счет. Мне было любопытно, оставит ли ей Вильям щедрые чаевые, и, закатив глаза, он оставил.

* * *

Когда мы ехали обратно в Хоултон, я заметила по краям дороги множество полувысохших зонтиков дикой морковки. Солнце уже поднялось высоко и светило ярко. Из окна мы видели покосившиеся амбары посреди каменистых полей и одиноко пасущихся белых коров. Вильям показал мне еще не убранное картофельное поле, над землей виднелись лишь зеленые вершки, и Вильям объяснил, что их опрыскивают специальным раствором, чтобы питательные вещества шли не в ботву, а в клубни. Меня впечатлили его познания, и я ему об этом сказала, но он ничего не ответил. Через дорогу расстилалось голое поле, с которого недавно собрали урожай ячменя.

Снова картофельные поля, бурые и перекопанные. Я заметила, что погреба для картофеля часто рыли в склонах холмов. На подъезде к Хоултону стоял мотель «Шотландский трактир», он был закрыт, между корпусами росли сорняки.

— Вильям, у твоей матери была бессонница, — сказала я. Это пришло мне в голову, когда я вспоминала, как провела ночь.

— Правда? — Вильям посмотрел на меня. На нем были солнечные очки; на мне тоже.

— Ну да, — сказала я. — Ты не помнишь?

— Как-то не очень.

— Поэтому она так часто дремала днем на диване. Она говорила: «Я просто не могла уснуть».

— А знаешь, ты права. На Большом Каймане я почти каждую ночь слышал, как она ходит у себя по комнате, и все удивлялся, чего это ей не спится.

Я выглянула в окно. Вдоль кромки поля рядком тянулись деревья.

— Я сама только что об этом вспомнила. Постой-ка. — Я повернулась к Вильяму: — Когда она болела и я сидела у ее постели, она часто шутила про свою бессонницу, а по вечерам говорила: «Пора пить таблетки», и однажды, когда я пошла за ними в аптеку… Или это ее врач мне рассказал, да, это был врач, он рассказал, что она принимает их уже много лет.