Маленький друг - Тартт Донна

Она уселась на тахту, набрала полную грудь воздуха и включила таймер. Гудини умел задерживать дыхание более чем на три минуты: это и позволило ему исполнять большинство трюков. Что ж, сейчас Харриет узнает, на что способна она.

Десять секунд. Двадцать. Тридцать. Харриет почувствовала, что кровь начинает стучать в висках.

Сорок. Сорок пять. Глаза начали слезиться, удары сердца раздавались где-то внутри глаз. На пятидесяти все тело сковал спазм, и ей пришлось зажать рот и нос, чтобы не вздохнуть.

Пятьдесят восемь, пятьдесят девять. Слезы лились из глаз, Харриет не могла сидеть, она вскочила и закружила по гостиной, махая руками, пытаясь остановить взгляд хоть на чем-то — двери, столе, ковре, своих выходных туфлях, оставленных у ковра. Комната прыгала у нее перед глазами в одном ритме с ударами сердца, которые становились все сильнее, пока не превратился в громовые, а стена газет не закачалась, как при землетрясении.

Шестьдесят пять секунд. Розовые полоски на занавесках превратились в кроваво-красные с ярко-белым пульсирующим пятном посередине, от которого, как щупальца осьминога, расползались в стороны полосы темноты. Где-то рядом зудела оса, нет, не рядом, а прямо у нее в голове, и вдруг комната закружилась и полетела все быстрее и быстрее, и она уже не могла больше зажимать нос, с мучительным всхлипом сделала вдох и упала на тахту, едва успев нажать на кнопку «стоп».

Какое-то время Харриет неподвижно лежала на тахте, пытаясь отдышаться и прислушиваясь к своим ощущениям. Комната ходила ходуном, в голове рассыпались звоном хрустальные колокольчики, мысли путались, как шерсть, не смотанная в клубок. Она не могла понять, где кончается зрение и начинается осязание, где вкус переходит в запах.

Когда красные угольки в глазах начали постепенно гаснуть, Харриет посмотрела на секундомер — минута и шестнадцать секунд. Для первого раза это был неплохой результат, да только Харриет чувствовала себя как-то странно — черные колокольчики все так же звенели в ушах, хрустальные молоточки стучали не переставая. Она попробовала подняться, но тут же упала обратно на тахту — пол под ней ходил ходуном, как волны на море в хороший шторм.

Что ж, никто и не обещал, что будет легко. Если бы все люди в мире могли задерживать дыхание, подобно Гудини, на три минуты, как бы он тогда смог прославиться?

Харриет медленно поднялась и тихонько посидела, пока в голове у нее не просветлело окончательно. Потом встала и несколько раз нагнулась, чтобы проверить, кружится ли голова. Все нормально. Тогда она снова вдохнула как можно глубже, запустила секундомер и стала ждать. В этот раз она решила не смотреть на циферблат, а думать о чем-нибудь совершенно постороннем.

По мере того как шли секунды, дискомфорт увеличивался, стук сердца становился все громче, пока не перерос в оглушающий шум, и вскоре ярко-красные огни заплясали у нее перед глазами. Откуда-то появился огромный черный сундук, окутанный цепями, его бросили в реку, и течение потащило его за собой, стукая о камни — бум, бум, бум. Внутри сундука тоже что-то стучало, только тише, потому что там было полуразложившееся тело, — она попыталась заткнуть рукой нос от вони, но сундук все катился вперед по обросшим мхом камням, а оркестр в театре, где золоченые люстры бросали на сцену яркий свет, вдруг грянул веселую песенку и голос Эдди запел: «Не оставляй меня, моя красавица. Твой верный страж давно уж спит на дне морском…»

Ах, нет, это была вовсе не Эдди, а тенор с черными блестящими волосами, во фраке, губы и глаза его были подведены, как в старых немых фильмах. Он встал перед тяжелым занавесом из красного бархата и под оглушительные аплодисменты сделал знак рукой — створки занавеса поползли в стороны, открывая сцену, на которой стояла огромная глыба льда. Внутри ее виднелась маленькая, вмерзшая в лед фигурка.

Публика ахнула от восторга. Взволнованный оркестр, состоящий в основном из пингвинов, исполнил туш. На галерке затеяли драку белые медведи, на головах у некоторых красовались рождественские колпачки. Один из медведей перегнулся через низкий бортик, бросил свой колпак в воздух и прорычал:

— Так давайте же выпьем за капитана Скотта!

От восторга все заорали и затопали ногами, а из-за кулис появился голубоглазый капитан Скотт в меховой парке, обмазанной ворванью и покрытой льдом, и приветственно поднял руку в меховой варежке. Рядом с ним маленький Бауэрс, который пришел на лыжах, издал низкий удивленный свист и с недоумением огляделся по сторонам. Доктор Уилсон, прикрывая обгоревшее лицо от ослепительного света софитов, вышел вслед за ними. За ним тянулась цепочка снежных следов, которые сразу же таяли на полу, превращаясь в маленькие лужицы. Доктор Уилсон вытащил из кармана книжицу в черном переплете, пролистал ее, затем захлопнул с щелчком и посмотрел в зал, который сразу же умолк.

— Положение у нас критическое, капитан, — сказал он, с каждым вздохом выпуская изо рта облачко белого пара. — Ветер с севера и северо-запада с каждым днем усиливается. Запасов провианта осталось на два дня, да и с ногами дела обстоят совсем плохо. Лечить ноги не будет возможности, пока он не сможет принимать горячую пищу. Ампутация — это лучшее, на что можно рассчитывать, но не распространится ли гангрена?

— О, тогда мы должны немедленно спешить на помощь! — сказал капитан Скотт и вытащил трубку изо рта. — Осман! Иш то! Сидеть! — нетерпеливо крикнул он ведущей лайке, которая прыгала вокруг него, издавая радостный лай. — Лейтенант Бауэрс, возьмите ваш ледоруб и приступайте.

Бауэрс, казалось, совсем не удивился, что вместо лыжных палок в обеих руках у него оказалось по ледорубу. Он бросил один из них Скотту, повернулся к глыбе льда, стоявшей на сцене, и, размахивая ледорубом, начал рубить ее. Оркестр играл что-то бравурное, зал гремел, рычал и взвизгивал, а доктор Уилсон в это время рассказывал про интересные свойства льда.

— Бедняга, — сказал капитан Скотт, вытирая пот со лба, — похоже, конец его уже недалек.

— Поспешите же, капитан, мы должны его спасти.

— Молодцы, ребята, налегайте сильнее! — проревел с галерки белый медведь.

— Мы все в руках Божьих, и без его милости нам не спасти этого несчастного, — мрачно сказал доктор Уилсон. От ледорубов летели искры, но казалось, мужественные полярники никак не могли расколоть ледяную глыбу. — Друзья, давайте возьмемся за руки и помолимся о Его милости.

Не все в зале знали молитвы. Пингвины спели «Ромашка, ромашка, открой мне мою судьбу», кто-то прочитал клятву верности, кто-то — просто стихи, но вдруг из-под купола театра появилась и стала спускаться вниз огромная цепь, на которой болтался человек в вечернем костюме и смирительной рубашке. Все замолкли, глядя, как человек извивается, трепещет, бьется на цепи, — вот он освободился от рубашки и скинул ее вниз, на сцену, и потом попытался снять с себя наручники: секунда — и они полетели вслед за рубашкой. Человек поклонился аудитории с высоты нескольких метров и, изящно изогнувшись, сделал пируэт и приземлился на сцену. Из шляпы у него, к изумлению и восторгу аудитории, вылетели сорок розовых голубей и закружили над сценой.

— Мне кажется, джентльмены, что в этом случае традиционные методы не сработают, — сказал прибывший таким странным образом Гудини (а это был именно он) оторопевшим полярникам. Он засучил рукава фрака и блистательно улыбнулся в камеру. — Я сам чуть не погиб дважды, когда пытался провернуть этот трюк. Ну да ладно, за дело! — Он выхватил из воздуха паяльную лампу и пистолет и несколько раз выстрелил в воздух. — Ассистенты, на сцену!

На сцену выбежали пять китайцев в алых робах и черных шапочках, вооруженные пилами и отбойными молотками. Гудини бросил пистолет в зал — к восторгу пингвинов, он в воздухе превратился в живого, извивающегося лосося — и выхватил ледоруб из рук капитана Скотта.

— Эй, вы, — крикнул он в зал, — помните, что субъект пролежал подо льдом без воздуха в течение четырех тысяч шестисот шестидесяти пяти дней двенадцати часов двадцати семи минут и тридцати девяти секунд, абсолютный рекорд всех времен. — Он бросил ледоруб обратно капитану Скотту и погладил рыжего кота, который сидел у него на плече.